Найо Марш - Перчатка для смуглой леди

— И как же тогда расценивать поведение мистера Найта?

— Когда он багровеет и принимается изрыгать проклятия в адрес Гроува, это означает, что, во-первых, он вспыльчив, патологически тщеславен и охотно демонстрирует свой темперамент, а во-вторых, он хочет, чтобы вы осознали до глубины души, как зол и опасен он может быть. Но это вовсе не значит, что, когда гнев уляжется, мистер Найт непременно станет претворять в жизнь свои угрозы, и это также не означает, что он поверхностный или лицемерный человек. У него такая работа — заставлять публику трепетать, и даже испытывая подлинные страдания, он будет выражать свои эмоции так, словно находится на сцене, поскольку в каждом человеке он видит зрителя.

— Таких людей называют экстравертами?

— Да, старина Фокс, именно таких. Но вот что интересно: когда речь зашла о Кондукисе, Найт стал очень необщителен и уклончив.

— Видимо, полагает, что Кондукис его оскорбил или что-то в этом роде. Вы думаете, Найт всерьез поносил Гроува? Ну, то что он прирожденный убийца, и вся эта болтовня о светлых глазах? Потому что, — значительным тоном продолжал Фокс, — все это чушь собачья, не существует внешних характеристик, по которым можно было бы определить убийцу. Вот вы все время повторяете, что никто не обладает искусством распознавать душу человека по его лицу. Думаю, в отношении убийц это очень верно. Хотя, — добавил он, широко раскрывая глаза, — мне всегда казалось, что у сексуальных маньяков во внешности есть что-то общее. Тут я физиогномику допускаю.

— Ну да бог с ней, с физиогномикой, расследованию она все равно помочь не может. Есть новости из больницы?

— Никаких. Они бы сразу позвонили, если что.

— Знаю. Знаю.

— Что будем делать с Джереми Джонсом?

— О черт, действительно, что? Наверное, изымем перчатку и документы, зададим ему взбучку и на том отпустим. Я поговорю о нем с начальством и, вероятно, должен при первой же возможности поставить в известность Кондукиса. Кто у нас остался? Малыш Морис. Пригласите его в собственный кабинет. Надолго мы его не задержим.

Уинтер Морис пребывал в расстроенных чувствах.

— Черт знает что творится, — устало сказал он. — Чистый балаган. Заметьте, я не жалуюсь и никого не виню, но что, скажите на милость, опять вывело Марко из себя? Извините, вам своих забот хватает.

Аллейн постарался его утешить, усадил за собственный стол, проверил алиби, которое было не хуже и не лучше, чем у других, и заключалось в том, что, приехав из театра домой, Морис застал жену и детей уже крепко спящими. Когда он заводил часы, он заметил, что они показывали без десяти двенадцать. Анекдот о Найте и Гузман он слыхал.

— Ужасно неприятная и грустная история, — сказал Морис. — Бедная женщина. Знаете, у некрасивых и чувственных женщин вечно проблемы. Марко следовало держать язык за зубами и ни за что на свете не рассказывать Гарри. Конечно, Гарри тоже хорош, ему бы только посмеяться, но Марко должен был молчать. Подобные истории мне не кажутся забавными.

— Говорят, что она призналась Найту в том, что оптом скупает ценности из-под музейного прилавка.

— У всех свои слабости, — развел руками Морис. — Она любит красивые вещи и в состоянии заплатить за них. Уж Маркусу Найту грех жаловаться.

— Однако! — воскликнул Аллейн. — Интересная точка зрения на черный рынок! Кстати, вы знакомы с миссис Гузман?

У Мориса были широкие веки. Сейчас они слегка опустились.

— Нет, — ответил он. — Лично не знаком. Ее муж был необыкновенным человеком. Равный Кондукису и даже выше.

— Выбился из низов?

— Будем говорить «взошел». Он достиг невероятного.

Аллейна эта фраза, казалось, позабавила. Заметив это, Морис произнес с легким вздохом: «О да! Эти гиганты! Сплошное великолепие!»

— Давайте говорить начистоту и, разумеется, строго конфиденциально, — сказал Аллейн. — Как по-вашему, сколько человек в театре знали комбинацию замка?

Морис покраснел.

— Да уж, тут мне гордиться нечем, верно? Ну, во-первых, Чарли Рэндом, он сам признался. Он правильно догадался, как вы несомненно поняли. Он говорит, что никому не проболтался, и лично я этому верю. Чарли — малый неразговорчивый, о себе не распространяется и в чужие дела не лезет. Уверен, он абсолютно прав: мальчик не знал комбинации.

— Почему вы так уверены?

— Я же говорил, противный мальчишка все время приставал ко мне по поводу шифра.

— Значит, вы пребывали в полной уверенности, что только вам и мистеру Кондукису известна комбинация замка?

— Не совсем так, — уныло сказал Морис. — Видите ли, в то утро они все поняли, что ключевое слово напрямую связано с постановкой, и… и однажды Десси спросила меня: «Это «перчатка», Уинти? Мы все голову ломаем. Поклянись, что не «перчатка»». Ну вы знаете Десси. Она Великого Магистра масонской ложи расколет. Видимо, я немного растерялся, тогда она засмеялась и поцеловала меня. Знаю, знаю. Я должен был изменить комбинацию. Но… в театре как-то не принято подозревать в каждом бандита с большой дороги.

— Понимаю. Мистер Морис, большое вам спасибо. Думаю, мы можем наконец вернуть кабинет в ваше распоряжение. Вы были очень любезны, предложив нам его.

— Пустяки, говорить не о чем. Пресса — вот наша основная головная боль. Правда, у нас полный аншлаг на ближайшие четыре месяца. Если людям не придет в голову сдавать билеты, мы выкарабкаемся. Хотя никогда нельзя знать заранее, как поведет себя публика.

Они оставили его в состоянии хмурой озабоченности.

Фойе бельэтажа опустело. Аллейн задержался на минуту, обвел взглядом закрытый бар, три низкие ступеньки, ведущие на балкон и к двум лестницам, изящными дугами уходившими вниз, к главному входу, запертый сейф в стене над балконом, осиротевшего бронзового дельфина и две двери бельэтажа. Кругом было тихо, немного душно и прохладно.

Аллейн и Фокс спустились по трем покрытым брезентом ступенькам на балкон. Внезапно до них долетел легкий шорох. Аллейн не стал спускаться, но подошел к краю балкона, положил руки на железные узорчатые перила и заглянул вниз, туда, где был главный вход.

Его взгляд упал на тулью кокетливой черной шляпки, сверху фигура женщины под ней казалась невероятно приземистой.

Несколько мгновений фигура была неподвижна, затем шляпка качнулась назад и появилось лицо, точно белый диск. Лицо было повернуто к Аллейну.

— Вы меня ищете, мисс Брейси?

В знак согласия лицо качнулось сначала назад, потом вперед. Губы шевелились, но слов не было слышно.

Аллейн велел Фоксу оставаться на месте, а сам спустился по правой изогнутой лестнице.

Гертруда Брейси стояла неподвижно, ее сухощавая фигура нелепо контрастировала с пухлыми купидончиками, нависшими над кассой, и стройными кариатидами, покорно взвалившими на себя груз балкона, и тем не менее, подумалось Аллейну, в облике Герти было нечто напоминавшее о прошлом веке: она походила на девушку из викторианской пьесы или романа, попавшую в беду.

— Что с вами? — спросил Аллейн. — Вам нехорошо?

Она и вправду выглядела больной. Уж не показалось ли Аллейну, что она слегка пошатнулась, а потом постаралась взять себя в руки.

— Вам надо сесть, — сказал Аллейн. — Позвольте помочь.

Приблизившись к ней, он учуял запах бренди и заметил затуманенный взгляд. Герти ничего не ответила, но позволила отвести себя к одному из плюшевых диванов, расставленных Джереми вдоль стен. Она села, держась очень прямо. Уголок ее рта немного опустился, словно оттянутый невидимым крючком. Она нащупала свою сумочку, вынула пачку сигарет и взяла одну. Аллейн поднес ей огонь. Ей стоило немалого труда прикурить. Она выпила больше, чем следовало. И где только умудрилась найти выпивку днем в воскресенье, подумал Аллейн. Наверное, подружка Фокса, миссис Дженси, хозяйка «Друга речника», проявила сочувствие.

— У вас неприятности? — спросил Аллейн.

— Неприятности? Какие неприятности? Я не боюсь неприятностей, — покачала головой Герти. — Они мои верные спутники.

— Вы не хотите рассказать, в чем дело?

— Дело не в том, что я вам расскажу. Дело в том, что он рассказал. Вот, что важно.

— Мистер Гроув?

— Мистер В. Хартли Гроув. Знаете что? Он чудовище. Понятно? Не человек, а чудовище. Жестокое. Боже, — сказала она, и уголок рта снова дернулся вниз, — каким жестоким может быть этот человек!

Глядя на нее, Аллейн подумал, что и в ней самой не слишком заметны любовь и доброта.

— Что, — спросила она, с трудом произнося слова, — он говорил обо мне? Что он говорил?

— Мисс Брейси, мы вовсе не говорили о вас.

— О чем же вы говорили? Почему он так долго у вас пробыл? Долго, ведь правда? Почему?

— Он рассказывал о своем пальто.

Она глянула на Аллейна и шумно затянулась сигаретой, словно держала во рту кислородную трубку.