Ирина Глебова - Качели судьбы

Правда, ненадолго. Тоскливо было ему без привычного круга. Он уже работал в редакции молодёжной газеты, но коллеги-журналисты люди совсем иные. Задёрганные текучкой, пишущие с оглядкой на завотделом, редактора и цензуру… Верхом смелости им казалось слегка пожурить секретаря райкома партии, причём тут же отметив и всё положительное в его работе. Противно! То ли дело литстудийские ребята, дух нигилизма, витающий над их кругом! Разве он, Вадик, не так же критически воспринимает эту совдеповскую действительность! Не раз, пребывая с отцом в номенклатурном санатории, он спорил, говоря о позорности подобных привилегий для избранных. И по приёмнику постоянно ловил зарубежные «голоса», несмотря на запрет родителей. Правда, папаша время от времени интересовался: «Ну что там говорят?..»

Вообщем, Вадим вернулся в литстудию. Его недолгое отсутствие, как и возвращение, свершилось незаметно, а дальше всё пошло по-прежнему. Хотя были и перемены. В залах писательского дома, в дни занятий студии, толпились какие-то новые мальчишки и девчонки. Ладно, если бы все были такие, как Борюня – тактичный мальчик с ласковой улыбкой, вежливый, понимающий, что такое «студиец-старик». А то ведь какая-то рабоче-крестьянская молодёжь из окраинного кружка! Горластые, бесцеремонные. Одни имена чего стоят – Иван, Родион… А стихи – сплошной примитив, что вижу, то и пишу. Тоже, Есенины выискались: простым русским языком хотят вершин поэзии достичь!.. Да, Вадик стал для этих пришлых самым язвительным критиком. Да что им, шкура у таких дублённая. Ходят, хоть бы что, пишут, читают. А однажды этот Прошин, Родион, взял да и высказался о его, Лесняка, стихах:

– Невозможно понять, что же хочет сказать поэт? Думаю, это не от большого мастерства, а от того, что автор не умеет выразить свои мысли. А может, просто сам в них толком не разобрался?

Вадик не смог сдержаться, выкрикнул:

– Куда уж тебе понять! Ты хотя бы такое имя – Пастернак – слыхал?

Прошин пожал плечами:

– Пастернак в последние годы жизни тоже пришёл к почти прозрачной простоте. Помните: «Свеча горела на столе, свеча горела»?

Кто-то в зале засмеялся и захлопал. Вадик прикусил губу.

Из этих пришлых он воспринимал только одну девчонку, Лариску. Да и то потому, что Викторов взял её под своё крыло, ввёл в компанию. А всё равно, она как была дикаркой, так и оставалась. Куда ей до раскованных, без комплексов своих девочек-поэтесс. Они хорошо понимают, что творческому человеку нужно испытать самому все чувственные взлёты, иначе о каком самовыражении говорить! И Нинка, и Аллочка переспали со всеми парнями компании. Причём, всё было: и любовь, и ревность, и ненависть. Но все всё равно оставались друзьями. Современно, интеллигентно.

А эта Тополёва, хоть вполне и не недотрога, но ни с кем кадриться не стала. Ну, Викторов, положим, её наверняка оседлал – это тот ещё котяра, никого не упустит! А то стал бы он за так ехать провожать её к чёрту на кулички! Может, она вообразила, что он теперь постоянно при ней будет, оттого и отказывает другим? Он, Вадик, тоже ей глазки строил – отчего же не попользоваться! Да и девчонка, чего уж там, хороша. Глазищи огромные, и огонь в них какой-то тёмный, глубокий – тянет, как магнитом! Ресницы на полщеки, губы, как нарисованные, а фигурка гибкая, высокая… Вадик подкатил к ней со своим испытанным приёмом: сел рядом на продавленном диване Аркашки Жирова, сравнил её с булгаковской Маргаритой, стал читать наизусть свой любимый кусок: «В белом плаще с красным подбоем…» Девчонка глаза распахнула. Она, небось, об этой книге только слышала. Ещё бы: лишь редкие счастливчики имели журнал «Москва», где роман был напечатан. Вадим за большие деньги достал на три дня и переснял на ротапринте в институте у отца… Лариса послушала, восхитилась, но когда Вадик сказал ей, взяв ласково за руку: «Давай сбежим отсюда! У меня тут недалеко дача, ключи с собой. За двадцать минут на троллейбусе доберёмся. Представляешь: уют, тишина, ночной сад, луна, яблоки прямо с дерева, бокал вина при свечах…» – она продолжила в тон: «И жаркая постель…» Его такая откровенность восхитила, он хохотнул, нагнулся, прошептал: «Это точно – будет жарко! Не пожалеешь…» Но Лариса вдруг встала и сказала – хорошо, хватило ума понизить голос, чтоб другие не слыхали: «Тебе, Лесняк, не хватает коровьевского обаяния. Так что, прости…»

Вот сучка! Он перед ней распинался, а она-то книгу, похоже, читала… Нет, Вадик к таким насмешливым отказам не привык, знал, что хорош собой, нежен, умён…Потом, правда, как-то встретились случайно, он поехал её провожать, завёл в бар, подпоил, думал – последует продолжение. Так нет же, вновь отшила его! Ну, да фиг с ней. Девчонки, особенно если их менять почаще, занятие, конечно, приятное, бодрящее. Но есть другое дело, которое нравится ему больше всего – азартное, будоражащее кровь.

Они были нигилистами. Вся эта «советская действительность», в которой волею рождения приходилось жить и творить, вызывала насмешки и неприятие. Их любовь была отдана могучим западным оплотам демократии и свободы, откуда по радиоволнам шли призывы именно к ним, молодым: переустроить свою страну! Нинка Картуш, Аркаша Жиров и Боря Шевелев давно подвизались в правозащитном движении. Вадик только почитывал «самиздат», слушал радиоголоса да после хорошей выпивки с головой окунался в жаркие диссидентские споры. А эти ребята уже не раз подписывали письма в Комитет защиты прав человека в ООН – протесты против осуждения Синявского и Даниэля, заключения в психушку генерала Григоренко… Правда, подписи их стояли не в списке инициативной группы, а среди поддерживающих. Но всё же!

Вадику тоже очень хотелось конкретного дела. Это так возвышало его в своих собственных глазах, возводило над головой нимб правозащитника. И возбуждало даже больше, чем постельная возня. В редакции, на работе, ему приходилось, как и другим, писать «ура»-репортажи, заметки и очерки о том, «как хорошо в стране Советской жить». Он был противен сам себе, но, сцепив зубы, писал – что же оставалось делать? Только и отводил душу, что позволял себе каждый раз подпустить ироническую фразочку: то намекнуть, что пафос не серьёзен, то сыронизировать о герое очерка… Делал это настолько тонко и умно, что главный редактор – олух жизнерадостный, – ни разу ничего не уловил. Однако Вадик был уверен – читатели его сарказм понимают, хотя, может, и не все.

Но тут, на удачу, решили выделить особый отдел – литература и искусство: газета всё-таки молодёжная, должна быть интересной. Поэт Вадим Лесняк его, конечно же, и возглавил. Это стало для него отдушиной. Критические статьи о местных театрах, о выходящих книгах, литературные обозрения позволяли делать язвительные замечания – такова специфика жанра. Но особенно отводил душу Вадик, составляя литературные странички. Ходу тем, кого он не любил – всяким иванам и родионам, – сюда не было. Тут паслись все его приятели из компании да их более высокие покровители и собутыльники – профессиональные писатели из городской организации.

Хорошо быть самому себе хозяином! Вадим почувствовал это. Главный редактор в литературные подробности не вникал, подготовленные им материалы просматривал по диагонали – доверял. И когда однажды ребята за бутылкой вина стали высмеивать его: «Что же ты, начальник отдела, сплошную лирику гонишь на литстраницах, трусишь!..» – Вадим загорелся.

– Давайте всё, что хотите! Устроим фейерверк!

Викторов попытался остудить его:

– Главный не пропустит…

Но Лесняка уже несло:

– Да он лопух, даже не читает. Всё пройдёт!

В самом деле – прошло отлично. Нина Картуш дала подборку стихов «северные мотивы», где явно и неприкрыто веял дух солженицынского «Архипелага», только что не назывались имена. Аркаша Жиров выступил с небольшой поэмкой в честь академика Сахарова – тоже, конечно, без имён, но с очень прозрачными аллегориями. Аллочка Палиевская, заявив: «Я исключительно интимный лирик», – дала стишок, искривила насмешливо губки: «Попробуй, напечатай!» В нём очень образно и волнующе рассказывалось о том, как некий мохнатый живой зверёк, мечтая попасть в некую уютную норку, становится дерзким, смелым, наливается мощью и, к конце концов, добивается своего, ныряет в норку… Читая, Вадик почувствовал, как шевельнулся его «мохнатый зверёк» при воспоминании об интимных встречах с Аллочкой… У Лили Быковой тоже была подборка «Крестный ход в Китеж-граде» – поэзия, где непонятно чего больше: мистики или религиозности. Сам Вадим предстал со стихами об октябрьской демонстрации: по виду под Маяковского, а на самом деле – иронично-насмешливыми, ёрническими…

Литературная страница получилась отличной – неожиданной, раскованной, интересной. И главный редактор повёл себя так, как и предполагал Вадим. Махнул рукой при виде груды положенных ему на стол отпечатанных листков со стихотворными строчками: «Давай, Лесняк, сам решай, ты в поэзии понимаешь больше меня».