Бобовый король - Владимир Николаевич Дружинин

Да, третий был нужен ему.

Значит, прав был Аверьянов... Три года на войне — долгий срок, и декабрь сорок первого виделся, как далекое прошлое. Чаушев чувствовал себя повзрослевшим, он теперь великодушно воздавал должное полковнику.

Мало-помалу проблема третьего сделалась в сознании Чаушева нейтральной, перестала тревожить.

И только после войны все пришлось вытаскивать из минувшего, переживать вновь.

На улице Пестеля, на месте разбомбленного дома, решили поставить новый. Рабочие, убиравшие обломки, нашли и сдали милиционеру рюкзак необычного вида из белого брезента.

— Теперь трудно, — сказал мне Чаушев, — установить в точности, что произошло на той стороне. Двоих добавили Беттендорфу или одного. Ведь в тот же день могли быть и другие заброски. Скорее всего, старшим-то был не третий, а сам Беттендорф. Ну, а третий... Третий все-таки существовал. Впрочем, я еще не знаю, в каком времени надо о нем говорить — в прошедшем или в настоящем.

— Он сам разве не погиб?

— От бомбежки? Неизвестно. Нашли ведь только рюкзак, и ничего больше. Понимаете, хозяин рюкзака не обнаружен.

Чаушев прибавил, что одет он был, надо думать, как и те двое, во все штатское, советского производства.

Только рюкзак вернул третьего в мир реальности.

Чаушев уже служил здесь, в Северном Порту. Старый товарищ послал ему из Ленинграда, из большого дома на Литейном, письмо. В этот день Михаил Николаевич донельзя огорчил своих домашних, — ни жену, ни сына он за ужином не замечал, ел машинально, так и не сказал, удалось ли его любимое блюдо — беляши.

Там, в Ленинграде, из немецкого рюкзака вынули ключ от рации, патроны к пистолету, ссохшийся, как деревяшка, круглый хлеб, но без сала... Словом, всё, чего не хватало в рюкзаках Беттендорфа и убитого агента; весь «недокомплект», заставивший в свое время предположить третьего, оказался налицо. Отыскали в хранилищах рацию, пистолет — убедились окончательно.

Правда, в абвере действовали русские патриоты, отчаянные головы, — под носом у гитлеровцев путали, портили снаряжение агентов, а то и просто недодавали оружие, боеприпасы, еду... Быть может, на рюкзаках для Беттендорфа и его спутников они и попались.

Все это объяснил мне Чаушев, и мне легко было представить, как потрясло его открытие.

Разумеется, вызвали в Ленинград. Там вынесли на свет стародавние папки. Он помогал разбираться в них. А главное, он вспоминал. Это стало его служебной обязанностью. После войны лет прошло немного, ее страсти, ее тревоги и раны еще не затянулись, еще не стали историей. Да и нельзя было примириться с тем, что третий, быть может, бродит где-то по нашей земле.

Допустим, оставил свой рюкзак, выкрашенный в белый цвет, у Марты Дорш и ушел, использовал другую, неведомую чекистам, явку, сумел затеряться в огромном городе, где люди постоянно переселялись, безвестно погибали, где часто некому было отнести в милицию выморочный паспорт...

Пришлось протоптать заново прежние, заросшие быльем пути поиска и проложить новые. Но все старания не привели ни к чему. Новая попытка обнаружить третьего тоже в конце концов задохнулась, и плачевный итог ее осел на архивных полках.

Единственное, что разъяснилось тогда полностью, это происхождение золотого слона.

— Вы помните, — сказал Чаушев, — в штабе ПВО служила Зина Литовцева, бравая такая военная девица?

Он порылся в столе и протянул мне фотографию. Маленький, решительный подбородок, мягко очерченные губы, усмешка в уголках глаз, жесткие, коротко остриженные, непослушные волосы. Простое и чем-то знакомое лицо. Молодая женщина, похожая на очень многих. Как многие, может быть и твердой и нежной. И что-то в ней есть еще непохожее, свое, приковывающее взгляд. Я задержал снимок в руке, стараясь понять, какая же она — Зина Литовцева.

— Понравилась? — улыбнулся Чаушев. — Очень независимая особа.

Тогда, в сорок девятом году, Зина окончила геологический факультет. Ее назначили на Дальний Восток. Чаушев застал в передней упакованные чемоданы.

— Мы хорошо, душевно встретились, — говорит Чаушев. — И погоревали и посмеялись.

Один из братьев Зины с фронта не вернулся. Другой продолжает служить, командует батальоном. Мать в Кисловодске. С начала учебного года снова примется за работу. Расспрашивая, Чаушев едва не назвал ее «тетей Светает».

— Золотого слона я отнесла, — призналась Зина. — Я в ворота дубасила. Я не сказала вам, потому что дала слово нянечке.

Очень просто, почти по-детски вышло у нее это. Чаушеву и смешно и досадно.

— Понимаете, нянечка из очень богатой семьи. Считалось, что у отца сахарный завод был. А завод — ерунда, мелочь... Мне мама шепотом говорила, миллионер, на всю Россию знаменитый. Нянечка скрывала. Понять ее можно, боялась она. Зря боялась старушка, согласна с вами. Но раз я дала слово... Вы простите!

— Ладно уж, — сказал Чаушев.

— Я очень плохо поступила?

— Да нет, не беда, — ответил Чаушев. — Поломал я голову из-за вашей нянечки...

Догадка Чаушева подтвердилась. Дори собирался подарить слона Юнкеру. Зина сама выскоблила надпись, нянечке это было бы не под силу.

— Только и сохранилось у нее от папаши, что эта вещь. Не везти же ее в Токсово! Не дай бог, говорит, Зиночка, украдут. Мне не сберечь, да и к чему мне? Отдай, Зиночка, правительству, пускай покупает оружие у англичан бить фашистов. А что значит, отдать правительству? Я и подумала, проще всего — в Эрмитаж...

Итак, одна разгадка есть. Но она ничуть не помогла раскрыть судьбу третьего.

— До сих пор неизвестно, — сказал Чаушев. — Официально дело прекращено, а я вот продолжаю... Мне говорят, действуйте в общественном порядке, а мы, в случае нужды, поможем, архивы в вашем распоряжении. Ну, архивы мне больше ничего не дадут... Нет-нет да и объявится кто-нибудь из тех, кто имел касательство... Вот, бывший сержант из зенитной батареи... Вы видели его письмо. Он был в плену, жил в Голландии, недавно вернулся на родину. Наверно, я просто старый чудак.

Я, конечно, запротестовал.

— Старый чудак, — повторил он. — Вероятнее всего, третьего прикончила там, на улице Пестеля, немецкая фугаска. И все же... Не могу я прекратить дело. Заболел...

Он стыдливо прибавил, что портрет Зины попросил сам, и не только из дружеских чувств, а чтобы она всегда напоминала... Ведь так или иначе, от нее он узнал больше всего.

—