Дик Френсис - По рукоять в опасности

– Я говорю вполне серьезно, папа.

– Да, Ал.

Он не имел ничего против моей тяги к уединению. В Британии слово «бирюк» вовсе не вызывает неприятия, не то, что в Соединенных Штатах, где желание жить как все внушают детям с дошкольного возраста. Там «бирюки», как я узнал потом, это люди, у которых не все дома. Мой же образ жизни многие расценивали как оригинальный, но никто не находил в нем ничего предосудительного или ненормального.

– Как Айвэн? – спросил я у матери.

– Хочешь кофе? – сказала она.

– Кофе, яичницу, гренки... да все, что угодно.

Я спустился следом за матерью в полуподвальное помещение кухни, где приготовил и съел завтрак, отчего мое настроение и состояние заметно улучшились.

– Что с Айвэном? – снова спросил я.

Мать смотрела куда-то в сторону, как будто игнорируя мой вопрос, и вместо того, чтобы ответить на него, сама спросила:

– Что у тебя с глазом?

– Я наткнулся... Да ладно, чепуха, не имеет значения. Скажи мне лучше, здоров ли Айвэн.

– Я, э-э-э... – Мать казалась непривычно нерешительной и неуверенной в себе. – Врачи говорят, что он мог бы постепенно прийти в норму...

– Что значит «мог бы»? – спросил я.

– Он не хочет.

– Расскажи мне все подробно, – после паузы сказал я.

Возник тот неуловимый момент, когда поколения меняются местами и дети становятся на место родителей. И, может быть, это произошло с нами раньше, чем в большинстве семей, из-за того, что я сызмальства привык заботиться о матери. Когда мать вышла за Айвэна, эта привычка отошла на второй план, но теперь вновь естественно заняла свое прежнее место, возродившись с удвоенной силой.

Я сказал:

Джеймс-Джеймс Моррисон-Моррисон,

А попросту маленький Джим...

Мать засмеялась и продолжила:

Смотрел за упрямой рассеянной мамой,

Больше, чем мама за ним...

Я кивнул.

– О, Александр. – Впервые в жизни я услышал, как ее голос дрогнул, но чувства так и не прорвали плотину, что сдерживала их.

– Расскажи мне все как есть, – сказал я. Мать помедлила. Потом произнесла:

– Он так угнетен.

– Болезнью?

– Не могу понять чем и не знаю, что с этим делать. Он почти не встает с постели, не хочет одеваться, почти ничего не ест. Я советовала ему вернуться в клинику, но он ни за что не соглашается, говорит, что ему там не нравится, и доктор Роббистон, кажется, не в состоянии посоветовать ничего дельного, что помогло бы Айвэну по-настоящему.

– Ну а есть ли у Айвэна серьезная причина быть угнетенным? У него действительно так плохо с сердцем?

– Врачи говорят, для беспокойства нет никаких оснований. Они применили одно из сосудорасширяющих средств – и это все. Ну и, конечно, пока он должен принимать витамины. – Он боится, что это конец, что он умирает? Мать наморщила свой гладкий лоб:

– Он только говорит мне, что беспокоиться не о чем.

– Можно я... пойду наверх и поздороваюсь с ним?

Мать взглянула на большие кухонные часы, висевшие высоко на стене над огромной плитой. Было пять минут десятого.

– Сейчас у него фельдшер, – сказала она. – На самом деле Айвэн в таком уходе не нуждается, но фельдшера отпускать не хочет. Вильфред, фельдшер, не нравится мне, он какой-то слишком подобострастный. Спит он у нас наверху в старой мансарде, Айвэн установил там внутреннюю телефонную связь, так что в случае чего может вызвать Вильфреда к себе и ночью, если вдруг почувствует боль в груди.

– А у Айвэна бывают такие боли ночью?

– Не знаю, – неуверенно ответила мать. – Не думаю. Но, конечно, были, когда с ним случился приступ. От этого он проснулся в четыре часа утра, но тогда он подумал, что это желудок.

– Он разбудил тебя?

Мать покачала головой. У них с Айвэном были хотя и смежные спальни, но у каждого – своя. Не потому, что между ними существовало отчуждение, а просто им так хотелось.

– Я вошла к нему пожелать доброго утра, – сказала мать, – и дать ему газеты, как всегда, а он был весь в испарине и прижимал руку к груди.

– Надо было сразу сообщить об этом мне, – сказал я. – Джед передал бы мне телеграмму. Вам самим со всем этим трудно справиться.

– Приходила Пэтси...

Пэтси – дочь Айвэна. Хитроглазая. Ее главный интерес – и навязчивая идея – помешать Айвэну завещать свое состояние и свой пивоваренный завод моей матери. Документа о передаче имущественных прав Айвэна не существовало, и Пэтси, наверное, с удовольствием утопила бы меня, как потенциального наследника матери, в серной кислоте. Я же всегда приторно улыбался ей.

– Пэтси? Зачем она приходила? – спросил я.

– Айвэн был в клинике, когда она появилась здесь. Она звонила по телефону. – Мать умолкла ради пущего эффекта.

– Кому? – спросил я так простодушно, как того и ожидала мать.

Темные глаза матери весело блеснули.

– Она звонила Оливеру Грантчестеру. Оливер Грантчестер – адвокат Айвэна.

– Она совсем потеряла стыд? – спросил я.

– О, окончательно, дорогой.

Пэтси тоже всех называла «дорогими». Она, казалось мне, и убить бы могла, приговаривая: «Извини, дорогой», пока вонзала в сердце стилет.

– Она сказала Оливеру, – улыбнулась мать, – что если Айвэн изменил свое завещание, то она опротестует это.

– И нарочно говорила так, чтобы ты слышала.

– Если бы она не хотела, чтобы я слышала, то легко нашла бы другое место для этого звонка. И в клинике она, конечно, была все эти дни слаще меда. Любящая дочь. Это у нее хорошо получается.

– И сказала, что не надо вызывать меня из Шотландии, потому что она сама позаботится обо всем.

– О дорогой, ты знаешь, какая она положительная и безупречно правильная...

– Как прилив и отлив.

Учтивость – скверная штука, часто думал я. Попался бы этой сахарной Пэтси кто-нибудь, кто вы сказал бы ей всю правду в лицо. Но если, натолкнувшись на откровенное противодействие, она и тут сумела бы произвести впечатление «бедной маленькой простушки», ее потенциальные критики выиграли бы меньше, чем она. В свои тридцать четыре года Пэтси имела мужа, троих детей, двух собак и няньку, которая изо всех сил старалась угодить ей.

– С пивоваренным заводом возникли серьезные проблемы, – сказала мать, – и я думаю, Айвэн волнуется еще из-за кубка.

– Какого кубка?

– Кубка короля Альфреда, какого же еще? Мое настроение ухудшилось.

– Ты имеешь в виду скачки? – спросил я. Скачки за «Золотой кубок короля Альфреда», спонсируемые пивоваренным заводом Айвэна как прекрасная реклама для «Золотого пива короля Альфреда», ежегодно проходили в октябре и стали обязательной частью программы года.

– Скачки или сам кубок, – сказала мать. – Точно не знаю, не уверена.

В этот не очень подходящий момент в кухню внезапно вторглись две женщины средних лет, груз но протопавшие по ступеням лестницы, ведущей снаружи в полуподвал, и представшие передо мной и матерью с непринужденностью старых знакомых.

– Доброе утро, леди Вестеринг, – сказали они. Обе разом. Сестры, наверное. И обе разом посмотрели то на меня, то на мать, ожидая, видимо, объяснений. Я подумал, что надо бы мне самому представиться этим женщинам. Моя кроткая мать, кажется, оробела.

Я встал и постарался как можно дружелюбнее произнести:

– Я сын леди Вестеринг. А кто вы? За них ответила моя мать:

– Эдна и Лоис. Эдна готовит нам, а Лоис убирает.

В устремленных на меня внимательных глазах Эдны и Лоис неприязнь слегка пряталась за желание обеих женщин сохранить свои места в доме матери. Неприязнь? Я подумал, не сыграла ли тут своей роли Пэтси.

Эдна критическим глазом покосилась на свидетельство моих кулинарных усилий, узрев в этом, вероятно, посягательство на ее сферу деятельности. Плохо дело. Она не преминет воспользоваться этим. Мой отец и я по традиции всегда готовили сами. Так у нас было заведено. А началось с того, что мать сломала руку в запястье. Потом, когда мать поправилась, приготовление пищи все равно осталось нашим с отцом делом. И поскольку я очень рано усвоил секреты кулинарного мастерства, приготовить хорошую еду не составляло для меня большого труда.

Моя мать и Айвэн с самого начала своей совместной жизни наняли кухарку, а Эдна и Лоис появились здесь уже после моего предыдущего приезда в дом матери.

– Несмотря на присутствие Вильфреда, я поднимусь наверх повидаться с Айвэном, а потом приду к тебе в гостиную. Ты к тому времени, надеюсь, уже будешь там? – обратился я к матери.

Эдна и Лоис, видимо, не знали, как им держаться со мной. Я улыбнулся им самой ободряющей, самой дружелюбной улыбкой, на какую только был способен, а мать из благодарности проводила меня на верхний этаж, тихий в это время, но величественно-официальный. Здесь находились столовая и гостиная для приема гостей.

– Только не говори мне, что их наняла не Пэтси, – съехидничал я, как только убедился, что на кухне нас не услышат.

Мать не отрицала этого.