Андерс Рослунд - Возмездие Эдварда Финнигана

Из окна сквозило. В каюте было прохладно, как всегда в январе. Два вечера на борту, приличное вознаграждение, отдельная каюта и бесплатная еда — вполне достаточно, и работа сносная. Танцевальная музыка и подвыпившие участники конференций; постепенно Джон научился с ними управляться, как-никак он теперь отец семейства, и постоянный заработок почти что возмещал то мучительное, что на него иной раз накатывало прямо на сцене, посреди песни: желание плюнуть на все эти потные смеющиеся пары внизу на танцполе, побыть одному, онеметь и застыть. Он пнул его прямо в лицо.

Джон моргнул, до боли сжал веки, а потом снова открыл глаза. Приближавшийся Стокгольм вырисовывался очертаниями Сёдермальма, словно стекающими на набережную Страндгордскайен.

Этого не должно было случиться.

Нельзя было драться!

Но чертов мерзавец держал руку у самой ее юбки и прижимался, а когда она попыталась увернуться, его рука оказалась на ее бедре. Джон одернул наглеца, и люди перестали танцевать, а когда этот тип отпустил ее, ухмыльнулся и встал совсем рядом, то Джон словно перестал быть собой, ему казалось, что он смотрит на все со стороны, что ярость эта — не его.

Кто-то постучал в дверь каюты. Джон не услышал.

Они называли это низкий самоконтроль. Тогда, давно. Его осматривали, с ним разговаривали, чтобы понять, что же не так с этим подростком, который лез в драку направо и налево. Вспомнили его маму, которая рано умерла, поговорили о том, как ему жилось потом, после ее смерти, но он уже тогда лишь посмеивался над такими разговорами и не верил, что, копаясь в детстве, в этих дурацких горшках и старых игрушках, можно хоть что-то объяснить, он бил всякого, кто ему попадался, потому что у него не было выбора: ему хотелось бить.

Стук в открытую дверь каюты, еще и еще.

Стокгольм за окном разрастался, контуры зданий постепенно делались четче. Джон научился любить такие вот зимние дни, Стокгольм, залитый теплым солнцем, которое согревает щеки, но, как только наступает темнота, город снова становится холодным, это словно борьба между жизнью, которая ждет впереди, и прошлым, которое нужно прогнать. Он оглянулся на мост, мимо которого они только что проплыли, на большую виллу, на которую он всякий раз засматривался, расположенную так красиво, почти у самой кромки воды, на ухоженный садик под тонким слоем снега. Потом Джон посмотрел на лед у покинутого причала, где летом обычно покачивалась дорогая моторная яхта. Наледь. Одно из самых красивых шведских слов, какие он знал. Когда теплело, вода поднималась и набегала на лед, а холодной ночью снова замерзала. Наледь. Ледяная корка в несколько слоев с прослойками воды. Он не знал такого слова по-английски, никогда его не встречал, может, его вообще не существует.

Снова стук в дверь.

Теперь он услышал. Удары словно издалека, они проникали в его мысли. Джон отвел взгляд от иллюминатора и оглядел каюту: койка, шкаф, белые стены, а в дальнем конце дверь, оттуда доносился звук.

— Не побеспокою?

Мужчина в зеленой форме, высокий, широкоплечий, с рыжей бородой. Джон узнал его. Один из частных охранников.

— Нет.

— Можно мне войти?

Он указал пальцем внутрь каюты. Джон понятия не имел, как его зовут.

— Конечно.

Охранник прошел к круглому иллюминатору и рассеянно посмотрел на город вдалеке.

— Красивый вид.

— Да.

— Приятно будет сойти на берег.

— Что вам нужно?

Охранник махнул рукой в сторону кровати, не стал ждать ответа, сел.

— Я по поводу вчерашнего вечера.

Джон посмотрел на него:

— Да?

— Я его знаю. Того типа, что старается всех облапать. Он и прежде этим занимался. Но в любом случае не годится бить ногой в зубы.

Пачка сигарет на полке, заменяющей тумбочку. Джон достал одну, закурил. Охранник демонстративно отстранился от дыма.

— На вас написали жалобу. Пятьдесят свидетелей — это многовато. Полиция уже ждет на набережной.

Только не это.

Страх, о котором он давно не вспоминал. Который он почти что сумел забыть.

— Мне правда жаль, парень.

Зеленая форма на койке. Джон смотрел на нее, не в силах пошевелиться. Только не это.

— Джон, вас, кажется, так зовут? Я вот что хотел сказать. Сам-то я плевать хотел на всех этих поганцев, они вполне заслуживают, чтобы им разок двинули как следует. Но на вас написали рапорт. И теперь потащат в полицию на допрос.

Джон не кричал.

Ему лишь показалось, что он крикнул, но на самом деле не издал ни звука.

Один-единственный немой крик, длившийся до тех пор, пока в легких не кончился воздух, потом он сел на кровать, опустил голову и сжал лицо руками.

Неведомо как, но на миг он оказался в другом месте, в другом времени: ему было пятнадцать, и он только что ударил учителя стулом, — мистер Каверсон как раз обернулся, и один-единственный тяжелый удар пришелся по лицу. После этого мистер Каверсон потерял слух, и Джон до сих пор помнил, с каким чувством он встречал учителя во время процесса, именно тогда впервые осознав, что у каждого удара есть последствия. И заплакал, хотя никогда не плакал, даже на маминых похоронах, — а тогда, на процессе, понял, по-настоящему понял, что старик всегда теперь будет слышать только одним ухом, и решил: все, с дракой покончено; три месяца в той паршивой тюрьме для малолетних не изменили этого решения.

— Они остановят ваш гастрольный автобус.

Охранник все еще сидел, поражаясь столь бурной реакции: казалось, ужас внезапно заполнил каюту. А что такого — ну, допросят в полиции. Ну, впаяют за нанесение тяжких телесных. Ясное дело, ничего хорошего. Но не до такой же степени! Чтобы вот так голова тряслась и лицо стало белым как полотно, чтобы утратить дар речи — нет, этого охранник уже понять не мог.

— Они будут ждать вас. Там, на автостоянке.

Его слова проносились над головой Джона и исчезали в сигаретном дыму.

— Но если не выезжать с борта на вашем автобусе, а выйти пешком вместе с другими пассажирами, то можно выиграть часа два.

Джон покинул паром в толпе людей с пакетами дьюти-фри и дорожными сумками на колесиках, влился в утреннюю городскую суету на берегу, потом быстро пошел по улице, которая вела из центра к Накке. Воздух был напитан влагой, углекислотой и чем-то таким, что заставило Джона, когда он, вспотев, дошел до таможни Данвикстулл, махнуть таксисту и назвать адрес — Альпхюддевэген, 43. Шесть лет он страшился этого дня и уже давно принял решение не сбегать. Но он должен добраться до дома. До Хелены и Оскара. Он обнимет их, и они договорятся о будущем, он съест рисовую запеканку с черничным вареньем так, как вкушают последнее причастие.

Утро обжигало щеки Эверта Гренса. Он терпеть не мог эти проклятые нескончаемые зимы, и вот теперь, в самом начале января, с ненавистью встречал каждый морозный день. Шея с трудом ворочалась, левая нога плохо слушалась — все болячки словно обострялись пропорционально усилению холодов. От всего этого Гренс чувствовал себя стариком, куда старше своих неполных пятидесяти семи, — каждый сустав, каждый немолодой уже мускул молил о тепле и весне.

Гренс стоял на лестнице у подъезда на Свеавэген. Того подъезда, что вел в квартиру на четвертом этаже, где он жил уже тридцать лет. Три десятка лет на одном и том же месте, и за этот срок не познакомиться ни с кем из соседей.

Он хмыкнул.

Да неохота было. И не было времени. Они только мешают жить. Клеят записки на доску объявлений перед входной дверью, призывая перестать кормить птиц с балконов. И общаются с другими, только когда те слишком громко и слишком поздно завели музыку, — грозят пожаловаться в муниципалитет и в полицию. Какого черта с такими знакомиться!

Он направлялся к Анни, но застрял в пробке и только тогда вспомнил, что как раз в этот понедельник посещение было перенесено на обеденное время. Каждый понедельник по утрам, столько лет подряд — и вдруг кто-то из персонала назначил на это самое время лечебную гимнастику. Усталый и раздраженный Гренс выбрался из вереницы машин, развернулся через сплошную линию и покатил назад, чтобы припарковаться на том же самом месте, с которого только что уехал, но оно теперь оказалось занято, он громко выругался и поставил машину там, где это было запрещено.

В Крунуберге его не ждут как минимум еще часа два, поэтому он решил было подняться домой, но вдруг остановился на площадке второго этажа. Не надо туда. Там слишком просторно. Слишком пусто. Вообще-то он давненько не был дома. Диван в обжитом кабинете в глубине полицейского здания был, конечно, узковат и едва вмещал его большое тело, но спалось там лучше, всегда.

Поэтому Гренс молча побрел по улице. Прошел по Свеавэген, Оденгатан, мимо церкви Густава Васы, свернул на Далагатан. Один и тот же путь, двадцать пять минут в любое время года, тонкие седые волосы, лицо в морщинах, заметная хромота, когда левая нога отказывалась слушаться, — комиссар уголовной полиции Эверт Гренс был из тех, перед кем расступались прохожие, из тех, кому не надо было говорить, чтобы их услышали.