Иван Путилин - 40 лет среди грабителей и убийц

Палачом этому несчастному человеку так-таки и не удалось сделаться…

Рассказал я все это графу, а через месяц узнал что Семен Грядущий, то ли по собственной воле, то ли по распоряжению начальства отправился в один из монастырей на Ладожском озере. Далее я потерял его след…

И слава Богу!

Заканчивая эту историю, не могу не поделиться некоторыми мыслями и ощущениями, которые она навевает на меня до сих пор.

Как видит читатель, она не относится к делам собственно, так сказать, «сыска». Происходила вся эта история в начале моей полицейской деятельности и тем не менее врезалась мне в память почти во всех подробностях Как живой до сих пор стоит в моих глазах этот дюжий широкоплечий молодец с лихо надвинутой феской на голове, с вызывающим видом и горящим взором приближающийся с плетью к человеку — куму или даже подобию человека — манекену.

Быть может, происходит это потому, что здесь впервые я ясно осознал всю ненужность, жестокость, ужасный вред и развращающее влияние телесного наказания.

Я никогда не мог пожаловаться на свои нервы но именно после этого случая мне всегда казалось, что после публичной, «торговой» казни кнутом или иной подобной казни несколько человек из зрителей уходят домой помешанными…

Слава Богу! Я пережил это время… Я помню тот момент, когда я, уже закаленный полицейский, искренне перекрестился при вести, что этот публичный кнут и эта проклятая плеть отошли в область преданий…

Оживленная днем Калашниковская набережная к вечеру затихает, а ночью представляет собой едва ли не самое пустынное и угрюмое место в Петербурге.

Пристань пуста. Тускло горят редкие фонари и освещают будку сторожа, одиноко стоящего городового и ряд пустых маленьких товарных вагонов соединительной ветки.

Был холодный, ненастный осенний вечер. Ветер дул с ураганной силой, и холодными струями лился проливной дождь. В непроглядной темноте громадами чернели каменные амбары, а подле них длинный ряд вагонов слегка скрипел и шатался от порывов бешеной непогоды.

Петр Гвоздев, забравшийся в один из вагонов, дрожал и ежился от холода в своем рваном пальтишке, забившись в самый угол вагона, но усталость брала свое, и глаза его уже смыкались, как вдруг сквозь шум дождя и шум ветра он услыхал голоса, и в ту же минуту вагон вздрогнул и в него кто-то влез.

— Вот и заночуем, — сказал сиплый голос.

Вагон снова закачался. Следом за первым влез и другой человек и ответил дребезжащим голосом:

— За милую душу! Одни?

— Надо полагать.

Вспыхнула спичка и слабо осветила непроглядную тьму.

Петр Гвоздев в ужасе забился в самый угол и свернулся комком. В озаренном пространстве он увидел широкое красное лицо со взлохмаченной бородой.

Спички погасли, и непроницаемая тьма наполнила вагон.

— Одни, — повторил сиплый голос, — теперь задвинем двери и чудесно!

Двери громыхнули и задвинулись.

Петр Гвоздев лежал ни жив ни мертв, уже не чувствуя ни усталости, ни холода.

Снова вспыхнула спичка, и, когда она погасла, в темноте засветился красный огонек папиросы.

Звякнуло стекло бутылки, послышалось бульканье выпиваемой из горлышка водки, и затем раздался дребезжащий голос.

— В Колпине впору с голоду сдохнуть. Ни тебе работать, ни стрелять, а заводские еще жизни лишат. Народ аховый!

— Знаю! — отозвался сиплый голос. — За что лишен?

— В карман залез. Отсидел и гуляй! Теперь третий раз оборачиваюсь. Поначалу работал, и как это моя стерва баба проштрафилась! Ее в каторгу, меня в подозрение, с фабрики вон и пошло! Есть ведь тоже охота.

— Кого в каторгу? Бабу? — спросил сиплый голос. — За что?

— Жену мою? За што? За то, что дура! Убила и все это как следует, а под конец — и на… попалась! Да так ей, шкуре, и надоть.

Опять послышался звон посуды, бульканье и дребезжащий голос заговорил.

— У Камюза работал. Знаешь? На Обводном! Ну, там… и ничего… жили. Я и баба моя. А теперь, как вышло… В субботу было. Я ушел это, а она обед готовила. Пришла к ней баба Аксинья и начала с нее три рубля спрашивать, которые у ней моя баба заняла. У ней нет, Аксинья ругается, слово за слово. А моя-то, ух, злющая! Ножом-то ее и полосни! Р-раз — из нее и дух вон. Смотрит моя, а Аксинья только трепыхается, тут моя баба сейчас умом, это, раскинула, голову ей срезала напрочь, взяла мешок от картофеля, всунула ее туда, с головой-то, поставила промеж дверей и заставила дровами, а потом кровь вытерла, пол вымела, тряпки сожгла, которые в крови, и стала обед готовить. Вот ведь какая! Я это все потом узнал. И было у ней в мыслях ночью ее выволочь и положить на рельсы — будто поездом. Мы подле как есть Царскосельской дороги жили, пять шагов — и рельсы.

— Ловко! — произнес сиплый голос.

А дребезжащий продолжал:

— Такая шкура! Я, это, вернулся с фабрики-то, расчет принес, мне ништо и невдомек. Пообедали, спать легли. Проснулись, на дворе темно. Я и говорю: «Пойдем к куму в гости!» «Нет, — говорит, — мне неохотно нонче. Позови лучше Андрона Прохорова, да в картишки поиграем!»

Прохоров-то сосед был. Мне все едино. Сходил позвал, и сели играть. И она с нами. Сперва в козла играли. Она так-то хохочет, потом и говорит: «Чтой-то у меня голова заболела. Поиграйте одни, я вам водочки принесу, а сама лягу». Слышишь! Вот шкура хитрая! Бой-баба была… Побежала, это, принесла водки, огурцов, а сама за занавеску и легла, будто спит. Мы пить да играть. Спор подымем и опять играть… А она, подлая, я потом это узнал, тихонько встала, мешок вынула и шасть на свое дело. Только известно, баба. Несет мешок-то, а ей и тяжело, и страховато, с третьего этажа иттить надо. Мы в третьем этаже жили. Донесла донизу… только вдруг внизу кто-то дверью хлоп. Со двора, значит. Она испугалась, мешок-то бросила, да наверх, опять за занавеску, и лежит… А мы все играем, и ништо нам невдомек. Спит баба и все! И вдруг… на лестнице крик, шум. Визжат, кричат и дверями хлопают. Мы карты прочь и на лестницу. «Што такое?» «Убийство! Человек и без головы, и голова напрочь, и в мешке! Сичас полиция!» Я говорю: «Машка (так мою бабу звали), убивство!» А она: «Ах, как ты меня испугал! Я спала!» Слышишь? Ха-ха-ха!.. Шельма! Спустился я вниз, там околодок, дворники, лежит что-то рогожей накрыто, и не подпускают. Прохоров перепугался и хотел домой иттить — не пущают. «Не велено», — говорят. Мы и толчемся на лестнице, а моя Машка лежит себе и хоть бы што… Приехали тут и сыщики, и следователь. Осмотр делали, допросы… Почти до утра, а потом и пошли по квартирам осматривать да допрашивать. Агент-то, вишь, мою бабу напугал, поднялся на лестницу, наткнулся на мешок и крик поднял, — показал, что слыхал, как по лестнице вверх кто-то побежал. Ну, они и пошли кверху, в каждую то есть квартиру. Пришли и к нам. Баба моя встала, и зачали нас опрашивать, а агент все по квартире ходит да высматривает. Баба говорит, так и так: стряпала обед, вернулся муж, поели, спать легли, потом, как в карты играли и у ней голова заболела, и она спать легла. Больше, мол, ничего не знаю. И я то сказал, и Прохоров. Мы-то с ним хучь под присягу, потому и вправду ничего не знали. Они повернулись и пошли прочь. Только агент как закричит: «А это что?» Мы к нему, а он с фонариком светит и на пол кажет. На полу-то пятна и совсем подле двери. «Это что?» «А это я тяпкой палец порубила», — говорит моя баба, а агент уже дрова прочь бросает да, словно ищейка по следу, так и дрожит весь. Как дрова разобрали, ан лужи крови. «Это что?» Тут баба моя в ноги — и повинилась…

Наступило молчание, потом дребезжащий голос произнес со вздохом:

— А скажи мне, я бы помог, и все было бы потиху.

— Баба-дура, известно, — проговорил сиплый голос. — Коли убил, никто не видел, так укрыть — пустое дело. Со мной раз было…

— Убил што ли? — спросил дребезжащий голос.

— Убил, — нехотя ответил сиплый. — Да так, зря. Было это еще в Вяземской, в банном флигеле. Я там жил у Купороса. Солдат в отставке. И жил там Авдюшка хромой. Такой задорный мужичонка. Ну, вот и случилось… Весной было. Все на двор ушли, а я с Авдюшкой — в комнате. И не помню сейчас, из-за чего спор затеяли. Авдюшка меня хвать в ухо, а я его в грудь. Ен и покатись, да башкой об нары — и дух вон! Я, это, сейчас кровь-то заплевал да ногой затер, его — в охапку и будто веду. По дороге — Купорос. «Куда?» А на лестнице темно. «Пусти, — говорю, — вишь, Анучин натрескался, в Стеклянный веду». А кто Анучина знал, тому известно, что коли он с деньгой, значит, пьян… Вышел, это, вытащил его, прошел задами, да на извозчичий двор под колоды и кинул. Потом вернулся, поговорил с Купоросом, на двор пошел и — шабаш! Полиция потом нашла труп, дозналась, кто это, да так и отъехала…

— Что это? — тревожно сказал сиплый голос.

Сквозь шум дождя и ветра послышались крики.