Татьяна Устинова - Чудны дела твои, Господи!

– Эх, Евгения Алексеевна, – произнес Боголюбов с досадой, – как бы вы мне помогли, если б сразу сказали, кто вы!

– Возможно.

– Да не возможно, а точно! И зачем вы все время пугали Анну Львовну? Пророчествовали? «Дому сему быть пусту»? В роль вошли?

Она махнула рукой.

– Пугала, потому что она мне не нравилась страшно!.. Отвратительная тетка!.. Правда! Как она разговаривала, слышали бы вы!

– Я слышал.

– А собака? Она собаку приказала под крыльцо посадить, и никто не посмел ослушаться!

– Тогда зачем вы поставили ей на стол цветы в день похорон?

Евгения исподлобья посмотрела на него.

– Потому что так полагается, – отчеканила она. – Я не была на кладбище, а человека, каким бы он ни был, нужно проводить по-человечески.

– Хорошо бы по-человечески, – задумчиво согласился Андрей Ильич. – Вообще, хорошо бы всегда все делать по-человечески.

Боголюбов съел тарелку огненной ухи и пять расстегаев, развеселился, раздухарился и спросил у Леры, добавляла ли она в уху шампанское.

– Зачем? – не поняла она.

– Как зачем?! – вскричал разгулявшийся Боголюбов. – Ты ничего не понимаешь в ухе! Обязательно нужно добавить полстакана водки или стакан сухого шампанского.

– Это ты ничего не понимаешь в ухе, – отвечала Лера из коридорчика. Она там давно возилась, брякала чем-то. – Это если уха из осетрины, тогда в нее шампанское льют, такая уха роскошь любит. А если из речной рыбешки, водки достаточно.

Боголюбов закрутил кран, пристроил вымытые скопинские тарелки на полку и критическим взглядом оглядел свою кухню.

Буфет выбрасывать ни за что не стану, решил он. К нему только нужно дверцу приделать. Спрошу у Модеста, наверняка в городе есть краснодеревщик, который еще не допился до белой горячки. Плита времен Очакова и покоренья Крыма тоже послужит. Латунная ванна с краниками – прекрасная вещь. На какой-нибудь барахолке Лерка найдет ширму. Она мастерица находить всякие такие штуки. Ширма будет на ножках, с резным заборчиком поверху. Мы ее перетянем и поставим вот так, чтобы сидя за столом не таращиться в ванну. Ну, шторы тоже Лерка подберет. Она всегда так делает – купит какую-нибудь ерунду, скажет: поставим сюда. Ставим, и так хорошо получается! Как будто профессиональный дизайнер придумал.

– Лерка, – крикнул размягченным ухой и приятными мыслями Боголюбов. – Ты купишь ширму?..

– Какую ширму?

Она появилась на пороге с веником и совком. В совке щепки и какой-то мусор, довольно много. Должно быть, она перед печкой подметала.

– Ширма – это ширма, – сказал Боголюбов, внезапно и сильно разволновавшись. – Ты что, не знаешь такого слова?

Лера ссыпала мусор в ведро, аккуратно убрала под раковину веник и совок и посмотрела на Боголюбова.

– Мне нужно в Москву, Андрей, – сказала она довольно холодно. – Праздники впереди, меня ждут.

– Да кто там тебя ждет!

– Кто бы ни ждал, а мне все равно надо ехать.

Боголюбов вдруг вскипел:

– Надо, значит, давай езжай. Скатертью дорога.

– Мы… неправильно себя ведем, Андрей.

– Что значит – неправильно? А как правильно?

Он подошел, взял ее за плечи и поцеловал. И она его поцеловала.

– Лера, я тебя не хочу.

– Я тебя тоже не хочу. – Она посмотрела ему в лицо. – Не трогай меня.

– Я тебя не трогаю.

Он провел по ее рукам – вверх и вниз. Руки были совсем холодные, зима на дворе, конец света, а она в футболке! Бриллиантовые капли болтались в наивных розовых ушах, и он вспомнил, как придумывал ей подарок и как радовался, придумав эти самые капли!.. Художник-ювелир, приятель его приятеля, нарисовал их на плотной желтоватой бумаге, и Боголюбов долго прикидывал, хватит ли у него денег, и страшно гордился собой, когда понял, что хватит.

Он потрогал ее ухо. Лера закрыла глаза и потерлась виском о его ладонь.

– Не трогай меня, – прошептал Боголюбов.

– Я тебя не трогаю.

Она обняла его, пальцы сошлись на позвоночнике, и провела вверх-вниз. Он был теплый, гладкий, сильный, твердый – абсолютно чужой и такой свой, что Лера чуть не заскулила от отчаяния. Ведь он когда-то принадлежал ей, был ее частной, неприкосновенной собственностью, и этого не стало. Он был в ее полном распоряжении, особенно в постели, и она могла делать с ним все, что заблагорассудится, – и этого не стало. Он был ее радостью, ее вожделением, объектом ее самых немыслимых фантазий – и этого не стало!..

Она никогда и никому не призналась бы, что собственный муж вызывает у нее такие сильные, темные, страстные желания, но это было!.. А потом не стало. И она почти убедила себя, что забыла, как это прекрасно.

Он целовал ее шею и за ухом, взяв в большую ладонь затылок, и она закрыла глаза и стиснула зубы. То, что умерло, когда они расстались, вдруг ожило, и оказалось, что оно и не умирало никогда!..

…Вы дураки. Безмозглые идиоты. Кретины.

Вы думаете, у вас в запасе вечность, и поэтому бездарно теряете время. Вы думаете, у вас в запасе миллион шансов, и поэтому разбрасываетесь ими так безоглядно. Вы думаете, у вас в запасе столько радости бытия, что вы имеете право швыряться ею налево и направо. Ну, хорошо, Посмотрим.

– Андрей, – едва выговорила Лера. – Я так скучаю по тебе. Как я по тебе скучаю!..

– Я тоже по тебе скучаю, – сквозь зубы пробормотал Боголюбов. – Я не должен, но скучаю!

Он стянул с нее футболку – Лера нетерпеливо мотала головой, выдираясь из ворота – и стал трогать и гладить то, что оказалось в его распоряжении.

Все это когда-то было в его распоряжении, с тех пор как они впервые поцеловались в угловой комнатке с окнами на Яузу, а потом его все тянуло ее трогать, касаться, брать за руку, прижиматься коленкой. Она отстранялась и говорила, что он ведет себя неприлично. Она вообще была девушкой строгих правил, из «хорошей семьи», как формулировала мать Андрея Ильича.

Все это в его распоряжении, а потом ничего не осталось. Он стал сам по себе, один, некому стало рассказывать про оборону Севастополя, про совещание и «имманентный дождь», про машину соседа, которую он с утра тащил из сугроба на тросе. И все потеряло смысл – жизнь потеряла смысл и вкус, когда некому стало о ней рассказывать.

Ему даже пришлось уехать из Москвы, потому что оставаться в одиночестве там, где он привык быть с Лерой, оказалось для него непосильной задачей.

– Мы не можем… снова, – говорила Лера, трогая его шею, – так не бывает.

Но Боголюбов уже не мог разбираться, как бывает, а как не бывает!..

В спальне, где накануне ему приснился такой чудесный и важный для всей последующей жизни сон, а он его забыл и только потом вспомнил, было холодно и темно.

Лера моментально расстегнула на нем рубашку, швырнула на пол, и футболку швырнула тоже.

– Я уеду в Москву, – бормотала она сквозь зубы, – ну и пожалуйста, ну и уеду…

– Никуда ты не уедешь, – отвечал Боголюбов, тиская и прижимая ее к себе. – Хватит, наездилась!..

Он узнавал ее с восторгом первого раза, но без страха и смущения. Он точно знал, что делать и как делать, чтобы из искры возгорелось пламя.

Тут он вдруг захохотал, и она уставилась ему в лицо.

– Из искры возгорится пламя, – произнес он.

– Боголюбов, с тобой невозможно, – подумав, заявила она и укусила его за ухо. – Ты еще про серенького козлика спой.

– Козлик тут ни при чем.

Он стиснул ее со всех сторон, перевернул и выговорил сверху тихо и грозно:

– Я больше не стану тебя слушаться. Хватит.

Он получил ее в свое полное и безраздельное владение – снова!.. Он должен был объяснить ей, что только так и можно существовать – вдвоем, как единое цельное существо, которому ничего не страшно и нигде не больно, потому что оно всесильно и могущественно. Оно всесильно и могущественно, потому что едино. Все остальное – ошибки, заблуждения и пустая трата времени. Попытки наладить жизнь вне друг друга обречены на провал. Ничего не выйдет. Так не бывает.

Они ведь уже знают, как должно быть, и это знание никогда и никуда не денется. От него не удастся избавиться.

Боголюбов в эту секунду жил, дышал и двигался свободно, осознавая душой и телом собственное бессмертие и силу.

Это так просто и правильно – чувствовать вечность и бесконечный восторг бытия.

Горячая темнота внутри его головы стала наливаться светом от края до края, и невозможно было ни удержать, ни остановить этот свет, заливавший мозг.

Все правильно. Еще немного. Вот так.

Свет вскипел и обвалился, завибрировал, зашелся трубным органным звуком, все вокруг осветилось, и на мгновение мир стал понятным и ясным. Потом закрутилась воронка, и Боголюбова с Лерой завертело в ней, и они пропали.

Окончательно пропали.

– Слезь с меня, – пробормотала пропавшая где-то там Лера. – Я не могу дышать.

Боголюбов слегка подвинулся.

– Так я совсем не могу, Андрей!

– Скажи еще раз.