Ирина Градова - Пациент скорее жив

– Я могу заехать минут через двадцать. Так как, едете?

– Еду, разумеется, еду! – воскликнула я, выскакивая из постели.

Он повесил трубку, прежде чем я успела задать хотя бы один из переполнявших мою голову вопросов. Зная, что если уж Лицкявичус сказал «двадцать минут», это будут именно двадцать минут, а не девятнадцать или двадцать одна, я мгновенно выхватила из ящика джинсы и, разворошив весь шкаф, вытащила одну из чистых футболок.

С тех пор как глава ОМР разбил свой американский автомобиль, пытаясь уйти от погони на скользкой загородной дороге, я не видела его за рулем[7]. Андрей Эдуардович времени не терял: взглянув на калейдоскоп машин, припаркованных около подъезда, я сразу же вычислила принадлежавший Лицкявичусу. Он себе не изменил: это оказался темно-синий американский «Крузер».

Едва я села на переднее сиденье, Лицкявичус тронулся с места.

– Кстати, добрый день, – сказал он, когда я наконец справилась с ремнями безопасности.

– Утро, между прочим, – поправила я.

– Для кого как, – едко обронил Лицкявичус.

Я не стала вступать в пикировку. С ним спорить – только нервы трепать: глава ОМР умел быть на редкость неприятным, когда хотел, и невероятно милым, когда уставал от «вредного» состояния. Вот и сейчас, кивнув на заднее сиденье, он бросил:

– Там кофе и рогалики для вас, если не успели позавтракать.

Я с благодарностью раскрыла пакет.

– Это обручальное кольцо? – между тем поинтересовался Лицкявичус.

– Э-э… не совсем, – пробормотала я, застыв, не донеся рогалик до рта.

– В самом деле? – усмехнулся он.

– Долго объяснять, – быстро ответила я. – Лучше расскажите, как вы узнали, куда ехать? Власова заговорила?

– Ничего подобного. Баба – кремень. Валит все на Урманчеева, который пока не обнаружен. Правда, Карпухин утверждает, что рано или поздно ее расколет, но пока что-то прогресса не видать. Зато разболтался нотариус, и благодаря ему стали известны кое-какие важные факты, в том числе место, куда свозили пациентов Светлогорки.

– Они живы? – выпалила я.

– Некоторые, – не отрывая взгляда от дороги, ответил Лицкявичус.

– Некоторые?!

– Теперь мы знаем, как все происходило. С самого начала вы узнали о том, что некоторых пациентов неврологии якобы переводили в другой корпус. Этим занималась Власова, а старшая медсестра, Марина, не знала, что перевод – «липовый». Она получала распоряжение в связи с нехваткой мест в отделении переводить пациентов в третий корпус, а дальнейшее ее не интересовало. Вы же сами выяснили, что в Светлогорке два третьих корпуса – «А» и «Б», и в одном из них дополнительное отделение неврологии планировалось. В случае проверки, не обнаружив пациентов в вашей неврологии, все свалили бы на путаницу в бумагах, переполненность больницы, уволили бы парочку «шестерок» и забыли о том, что люди-то домой не вернулись. Такую информацию нигде не отслеживают, ведь после того как больной выписался, он предоставлен сам себе.

– Но зачем вообще нужен был перевод? – недоумевала я. – Почему просто не выписать их?

– Некоторых из пропавших и «выписывали» – по документам. Однако если бы кто-то потребовал информацию и выяснилось бы, что больные являлись пациентами одного и того же отделения, выписались, а до дома так и не добрались, это выглядело бы подозрительно. А так, будучи «переведены» в другое отделение, они как бы переходили из ведения Власовой к другому человеку, и она больше ни за что не отвечала. Вы же заметили, что ни один из исчезнувших больных не умер в больнице? Их смерть подпортила бы показатели и по отделению, и по больнице в целом, возникли бы ненужные вопросы, и Власову бы прижали к стенке. Нотариус не знает всех деталей, но говорит, что, после того как пациентов «переводили» или «выписывали», их отвозили в некое место, называемое «дачей». Он утверждает, что понятия не имеет, что на той «даче» происходило в дальнейшем. Все дело было в переоформлении недвижимости пациентов Светлогорки.

– Да, но вы же проверяли Урманчеева! – воскликнула я. – На его имя не оформлено никаких квартир, верно?

– Что ж, он стал умнее с тех пор, как его поймали на аферах с деньгами и недвижимостью, – пожал плечами Лицкявичус. – Теперь он предпочел только деньги. Деньги невозможно отследить, их легко спрятать хотя бы в таком сейфе, как у погибшей медсестры.

– Деньги? Деньги – за что?

Лицкявичус грустно посмотрел на меня.

– Человеческая подлость не имеет пределов, Агния. Урманчеев не получал квартир, ему платили за то, чтобы он использовал свой талант гипнотизера, заставляя пациентов подписывать дарственные и завещания. Недвижимость оформлялась на родственников больных.

– Ничего не понимаю! Родственники все равно получили бы квартиры в случае смерти их владельцев…

– Ничего подобного, – перебил меня Лицкявичус. – В общем, так: у ближайших родичей пропавших пациентов Светлогорки были со стариками отвратительные отношения. В некоторых случаях у жертв имелись только родственники второй или третьей очереди. Если таких оказывалось несколько, то при отсутствии завещания или дарственной по закону недвижимость делилась бы на несколько равных долей. С другой стороны, если бы выяснилось, что квартира уже завещана или подарена кому-то одному, то все остальные оставались как бы не у дел. А иногда случалось так, что пожилой владелец недвижимости уже завещал или оформил дарственную на друга, организацию или социального работника, ухаживающего за ним. Значит, требовалось получить новое завещание, датированное более поздним сроком. Это и входило в обязанности Урманчеева и нотариуса. Одним словом, люди, которым не светило заполучить вожделенные квадратные метры, фактически «заказывали» Урманчееву и Власовой своих престарелых родных.

Я молча уставилась в окно, за которым мелькали деревья и столбы: мы уже выехали за пределы города. Верить в то, что сказал глава ОМР, не хотелось.

– А что… – начала я, но замолкла, боясь продолжать.

Лицкявичус понял, что я имела в виду.

– Вы хотите знать, что было дальше – после подписания документов, когда пациентов доставляли на «дачу»? Честно говоря, понятия не имею. Мы едем туда, но я не знаю, что мы там обнаружим, поэтому, Агния, приготовьтесь к самому худшему.

Я снова отвернулась к окну. Мысли, родившиеся в моей голове, носили крайне невеселый характер. Я думала о своей соседке, которой, скорее всего, уже нет в живых: с какой стати Власовой и Урманчееву оставлять свидетелей, которые могут их выдать?

– Кстати, еще неизвестно, сколько человек на самом деле замешано в деле, – словно поймав нить моих размышлений, добавил Лицкявичус. – Мы знаем о троих, но они не могли действовать без помощи мелких сошек. «Мусорщиков», например, назовем их так.

– То есть тех, кто избавлялся… от жертв, когда все бумаги были подписаны?

Лицкявичус кивнул.

Как раз в тот момент мы подъехали к указателю и притормозили.

– Кажется, нам сюда, – пробормотал Андрей Эдуардович и свернул влево. Машину затрясло на ухабах. Российские дороги, особенно загородные, и так не отличаются гладкостью, но теперь я в полной мере ощутила, каково это – ехать по настоящему бездорожью: все, что пониже спины, сразу же начало болеть.

Похоже, раньше здесь находилась небольшая деревенька – всего-то домов десять-двенадцать, но теперь от них остались лишь остовы.

Машина, переваливаясь на камнях и кочках, словно беременная самка кашалота на волнах, неуклонно двигалась вперед. Вскоре впереди показалось довольно приличного вида кирпичное здание, возле которого я разглядела несколько автомобилей, один – оборудованный милицейскими мигалками. Резко затормозив у дома, Лицкявичус выскочил из машины. Среди людей, толпившихся у входа, я заметила Карпухина.

– Все именно так, как показал нотариус, – сообщил майор, не здороваясь: очевидно, ситуация была слишком серьезной, чтобы тратить время на пустые формальности.

– Здесь держали пропавших из Светлогорки пациентов? – спросил Лицкявичус.

Карпухин кивнул.

– Есть кто-нибудь живой?

– Слава богу, есть! Их уже отвезли в госпиталь МВД.

– И сколько?

– Чего – сколько? – опуская глаза, переспросил Карпухин.

– Сколько выживших? – выпалила я.

– Двое.

– Всего двое?!

– Агния, мне очень жаль, – вздохнул майор. – И это-то хорошо! Ведь мы, честно говоря, вообще не рассчитывали, что удастся кого-то найти.

Но я уже не слушала. Из длинного списка, переданного мне Лицкявичусом в начале расследования, в живых осталось всего два человека! Это никак не укладывалось в моей голове.

– Значит, все напрасно? Все усилия пропали даром?

– Не смейте так думать! – злым голосом прервал меня Лицкявичус. Подняв голову, я встретилась глазами с пронзительно-синим взглядом главы ОМР. – Два человека спасены, и надо радоваться этому факту, а не сетовать на то, что не удалось помочь всем. Жизнь вообще несправедлива, но два человека живы благодаря вам, как и та женщина, которой вы не дали умереть от рук медсестры. И еще одна, та, что в коме, может еще очнуться. Поэтому нельзя говорить, что все напрасно: жизнь даже одного человека имеет значение!