Дом с семью головами - Тони Бранто

Она обратила взгляд к Томпсону.

– Когда женщине за пятьдесят, а молодому человеку нет и двадцати, женщина оказывается в сложном положении. Мне нравился тот юноша, о чём он и не догадывался. Я любила на расстоянии. Я всегда становилась юной, когда на него смотрела. А когда увидела с ним Ванессу на сеновале, поняла – в этой девушке живёт дьявол.

Её речь была трезвой, как та, что была вчера утром на утёсе.

Взгляд Урсулы упал на Карлсена.

– У меня кончилась красная помада, а без неё я не могла быть полноценной мадам Баттерфляй. Я зашла в комнату Ольги и помазала красной краской губы. Но перед этим я, конечно, убила Ольгу, не могла рисковать. Барбара увидела на стакане отпечатки губ и поняла, что это мои губы пахли краской вчера вечером, значит, это я заходила в комнату Ольги. Я ловко всё провернула, спустившись, а затем поднявшись по связке вещей к себе в спальню. Обставила всё как самоубийство.

Об оставленной на кисточке краске я поздно вспомнила. Когда зашла, чтобы помыть её, там оказались вы с Бульденежем. Но я ловко выкрутилась. Так же ловко, как с Патриком. Он нашёл эскиз, когда проверял окна. Я быстро обнаружила пропажу. Он ничего не сказал об этом, но я не могла рисковать…

– На эскизе была фиалка? – спросил Карлсен.

– Да. Фиалка на бумаге и два холста с нарциссами – свои первые работы Ольга подарила мне. Благодарность за избавление нас обеих от дьявола.

Она обернулась ко всем и спросила:

– А знаете, почему нарциссов два? Это называется диптих. Один сюжет из двух картин. Потому что я одна, но внутри меня больше одной. Тех других я не контролирую. Но если кто и должен нести за них ответственность, то это должна быть я.

Доусон не понял ровным счётом ничего.

Он спросил:

– О каких других вы говорите?

– О той гейше, что размозжила череп Ольге. О пловчихе, которая утопила Сару. Малютке, застрелившей старика. Дрессировщице, зарубившей Патрика. И строгой няне, которая попрощалась за всех с Барбарой.

Подбородка Томпсона коснулась мягкая ладонь – в тот момент он глядел на картину Босхарта в своей руке. Джеффри поднял глаза и встретил ясный, лучистый взгляд Урсулы.

– Мой брат гений. Поглядите на себя, после сеанса вы просветлели.

Она взяла его руку и прислонила к своей щеке.

И вдруг – этот голос:

– Джеффри, не бойся, я теперь счастлива.

Его рука отчётливо дрогнула, всего на миг.

– Вечером сорвётся дождь, лови его, и я обниму тебя, буду шептать на ухо слова, постарайся их расслышать… – голос, перейдя в шёпот, растворился в его голове.

Веки Урсулы опустились. Руки сомкнулись спереди.

– Я готова. Покончим с этим скорее.

Инспектор кивнул констеблю.

Доктор был бледен и совершенно потерян. Пока с него снимали наручники, Доусон произнёс:

– Дача ложных показаний, мистер Джейкобс, уголовно наказуема.

Карлсен тревожно спросил:

– Мисс Джейкобс, чем вы убили Ольгу?

Вопрос отразился смятением на женском лице.

Металл уже клацнул вокруг одного запястья.

Бледные уверенные губы вначале замешкались (заметил ли кто-то, кроме Адама?), но Урсула тут же нашлась и широко улыбнулась.

– Вы ведь сами всё понимаете, – сказала она норвежцу. – Вы читали Анну Каренину и знаете, к чему всё шло.

Никто не успел распознать смысла сказанного – её рука уже скользнула в карман доктора.

Прозвучал выстрел.

За ним – вскрик Майкла Джейкобса.

«Анна Каренина» скончалась.

Под ногами Джеффри Томпсона – он стоял на самом краю скалы и рассматривал берег – золотом переливалась обширная песчаная гладь. Лазурная вода покоилась вдалеке, обдувал прохладой ветер, и пахло морем, солнце было жарким, небо – по-летнему высоким и голубым.

На Томпсоне были рубашка поло с коротким рукавом, льняные брюки и солнцезащитные очки. Томпсон впервые за много лет прибыл в Корнуолл.

Снизу доносились крикливые детские голоса, мешавшиеся с ветром.

Он чувствовал лёгкое приятное волнение.

Томпсон взглянул на часы – был почти полдень, – затем на сандалии. Он не надевал их вечность, потому что столько же не бывал у моря. У него вообще никогда не было сандалий, он купил их этим утром на местной Хай-стрит.

С полчаса был самый пик отлива.

Как долго он лишь вспоминал, как красив Корнуолл весной и летом, особенно летом. Он мог потерять и эти воспоминания. Если бы однажды не решился провести рождественскую ночь на незнакомом утёсе.

Позади него в ярдах пятистах белела полоска домов. Их выстроили на том самом месте, где когда-то стоял, а потом сгорел проклятый дом. Последнее, что видела в жизни мама.

Томпсон не был из разряда маменькиных сынков.

Из сверхчувствительных тоже не был.

А был простым мужчиной тридцати шести лет, имевшим скромное жильё, работу, временами несерьёзные отношения с женщинами. По вечерам, если не был занят работой, участвовал в интеллектуальной викторине по футболу в местном пабе.

Несмотря на всё это, ему захотелось прочесть письмо именно здесь, за тридевять земель от места, где была его нынешняя жизнь.

Письмо пришло ещё в мае, адресовано было в полицейский участок Эйра на его имя.

Джеффри Томпсон как будто бы знал, о чём там речь.

Он присел на камень, достал конверт из кармана и распечатал.

Перед чтением ещё раз огляделся – он был один. Несколько семей отдыхали внизу на берегу, взрослые бросали мяч, дети носились и не смолкали, как летние жуки в палисаднике.

Ну, поехали.

«Дорогой мистер Томпсон,

Мне, как и вам, очень хотелось, чтобы этого письма никогда не было…»

Один в один его мысли.

«…Поскольку мы оба знаем, что вы виновны в смерти…»

Проступил пот. И всего-то на втором предложении.

Или это от жары?

Он думал, что давно научился трезво воспринимать реальность, в том числе свои ошибки. Он и в этот раз ошибся.

«…К сожалению, никого, даже невиновных, не вернуть с того света…»

Ну, верно. Это была не жара, поскольку теперь заполыхали уши.

«…Доктору Джейкобсу я послал похожее письмо, содержащее основную суть моих мыслей…»

И доктор уже давно всё прочёл. Разумеется, он не тянул, как Томпсон, и давно всё выяснил.

«…А мысли начались с того факта, который я огласил примерно в восемь утра двадцать пятого декабря прошлого года. Фиалка на картине в комнате доктора исключала его из числа подозреваемых. Потому что Ольга так не поступила бы…»

Удивительно, что слова,