Б. Седов - Отшельник

Все было кончено.

Мы с Волжаниным сидели в ресторане томского аэропорта и чинно пили водку. Скажу честно, немногие люди в моей жизни вызывали у меня симпатию, но этот…

Взрослый, поживший мужик, и дай ему бог еще столько же два раза, в прошлом инженер оборонной промышленности (в советское время), награжден за что-то орденом Мужества, а за что именно — молчит, только улыбается… Много где пробовал себя во время перестройки, в настоящее время коммерческий директор питерской радиостанции «Петроград» — «Русский Шансон». Просто пример для подражания. Не то что я, вор в законе, авторитет, беглый каторжник и прочая, и прочая…

Он специально приехал в аэропорт проводить меня.

Когда тебя помнят — это всегда приятно.

За время моей томской эпопеи мне удалось только один раз посидеть с ним как следует, поговорить… Это было на следующий день после того, как мне сдали свежевыструганный дом.

Волжанин рассказывал притчи, одна другой чудней и умней, пил водку, как настоящий мужик, загибал истории, как настоящий артист, и Тимур только подмигивал мне, а когда Волжанин вышел на двор до ветру, сказал:

— Во мужик! Такие редко встречаются. А главное — не какой-нибудь там барыга, а на радио работает, причем правильное у него радио. Антенну видел? Уже стоит. Говорят, что через несколько дней начнется вещание.

— Да, — ответил я и икнул, — мужик правильный. И мы с ним сильно похожи. Наверное, если мне удастся дожить до его лет, стану таким же.

— А уж по части жиненно-философских бесед — просто дока.

В этот момент Волжанин вернулся со двора, и мы продолжили вечеринку.

Когда вернусь из Питера, нужно будет встретиться. Чувствую, что и он относится ко мне с большой симпатией. Это значит — у меня появился новый друг. А друзья — штука редкая. Их нужно беречь.

Я видел много городов. В России, в Европе, в Америке. Некоторые потрясали меня размахом и грандиозностью, поражали величием или древностью, но для меня нет на свете города лучше моего Петербурга.

Я люблю Петербург всегда. Ночью и днем, зимой и летом. В будни и в праздники, разноцветным и серым. Но больше всего я люблю его промозглым, мокрым, блеклым и блестящим одновременно. В межсезонье. На зыбкой грани, которая отделяет зиму от весны, а быть может, осень от зимы. Они абсолютно одинаковы по внешнему виду — эти стыки. Та же туманная сырость, то же грязое снежное месиво под ногами, тот же таинственный полумрак и пронизывающий насквозь ветер с залива, шумящий голыми ветвями деревьев и хлопающий створками выбитых чердачных окон. Только радостное знание — скоро перемены! — наполняет еще холодный по-зимнему воздух неожиданно теплым весенним дуновением.

А весной я люблю ледоход. Вам не доводилось наблюдать ледоход в Питере? Стоишь в солнечный весенний день, грудью навалясь на чугунные перила Тучкова моста, а от Петропавловки ползут, обламывая друг о друга края, льдины величиной с футбольное поле уютного стадиона, который — вот он, рядом.

Стоишь и наблюдаешь за чайками. Веселые их компании галдят на каждой ледяной поляне, птицы то вразвалочку шествуют, то бочком подпрыгивают, то сидят, нахохлившись неподвижно. И все разом срываются с насиженных мест, стоит льдине, еще даже не начавшей ломаться, попасть в тень нависающей громады моста. Представляете? Все — и сразу, словно страшнее надвигающейся тени нет для них ничего на свете. Каждая из птиц могла бы оставаться на любом обломке льда в абсолютной безопасности, проплыть под мостом — и снова попасть в яркий солнечный свет. Но все чайки упорно взмывают вверх, перелетают на следующую льдину, а когда та начинает приближаться к теневой полосе, история повторяется сначала.

Эти путешествия по замкнутому маршруту бессмысленны, как сама жизнь. Лишь одно существо в природе способно разорвать заколдованный круг. И если глупая чайка вдруг осталась под мостом, если загнанный волк выпрыгнул вдруг за флажки — перед вами не птица и не зверь, перед вами человечья душа. Ибо только люди способны на нелепое преодоление важнейших природных инстинктов, только они могут пожертвовать самой жизнью ради чего-то, чего они и сами объяснить не могут, да и не понимают толком…

А у людей тоже все по кругу. Снова тот же рейс, тот же самолет, тот же противный запах туалетного дезодоранта. Вечное дежа вю. Мне уже кажется, что и стюардесса — именно та, которая лапшу мне на уши вешала про «великую русскую речку Обь».

Я лечу в Петербург. Нет, не насовсем, мне полюбилась и моя сибирская фазенда — мой первый настоящий дом, к которому я успел прикипеть всем сердцем. И я непременно должен вернуться в него. Вернусь к тем, кто меня ждет, кому я сейчас нужен: к Тимуру, к Афанасию…

Но никогда мне не увидеть уже Семена, который так был похож на меня… И молчаливого Макара не увижу больше.

Мы похоронили его на пригорке, под одинокой старой лиственницей, у корней которой рос маленький побег. Лет через двести старая лиственница упадет, а этот побег станет красивым и мощным деревом. И жизнь продолжится. Она всегда продолжается. Вечно…

Третьего дня после разгрома зоны мы сидели во дворе фазенды вчетвером, вечеряли. Вспоминали битву, поминали Семена. Трапезу прервали незваные гости. Заявился полковник с охраной. Скоро генералов встречать будем, — подумал я. Полковник оказался калачом тертым: таких въедливых типов я за всю свою насыщенную приключениями жизнь встречал мало. «А что вы делали в пятницу с восьми до одиннадцати?…»

Зануда задал полторы тысячи вопросов, подряд и вразбивку, повторяя их по нескольку раз, поговорил с каждым наедине, выспрашивая обо всех остальных. Я понимал, что у него работа такая, хотя невдомек было: неужели он думает, что кто-то из нас мог, отлучившись на полчасика, взорвать целую зону?!

Он так и не понял, почему мы ничего не слышали и не видели. Но там же дым поднимался до неба!

А я предложил: вы запалите еще разок такой же костерчик, приезжайте в гости и посмотрите сами, видно ли отсюда что-нибудь…

Как-то он увял и помаленьку отстал, предупредив, чтобы доносили срочно, ежели чего. Лично ему. И оставил телефончик для связи. Странный номер такой. Не томский, не амжеевский… Не было в округе таких телефонных станций.

Полагаю, любой бы сразу догадался, откуда к нам высокое военное начальство пожаловало…

Когда серый катер с дознавателем отчалил от пристани и мы уже поднимались по тропинке к фазенде, чтобы продолжить прерванную обжираловку, со стороны реки раздался выстрел. Пуля ожгла мне ухо и попала в затылок идущему впереди меня Макару…

Догнать моторную лодку, уносившуюся за поворот Оби мы не могли: в днище нашего «Ништяка» зияла дыра, в которую мог провалиться увесистый арбуз. Убитый горем Афанасий сказал, что узнал стрелявшего. Рыжий мордоворот из бригады Кислого. Серегой кличут…

Ну, с этим Кислым я еще разберусь. Он хочет войны? Он ее получит. И ответит сполна. Но это — потом.

А пока я лечу в Питер. Зачем? Наверное, за помощью. Без Игроков не справиться нам с частью, куда зомбированных заключенных для дальнейшей подготовки вывезли… Мне почему-то кажется, что, стоит мне сесть на пластиковый стульчик в кафе у памятника Крузенштерну, за спиной раздастся знакомый Ритин голос: где же ты пропадал столько времени, дурак?…

Они достали меня своими играми. Но отчего же мне так их не хватает?

Наверное, потому, что я и сам игрок. Игрок, а не победитель. Мне нравится игра, процесс интересен больше, чем конечный результат. Потому что в процессе всегда узнаешь и обретаешь себя, а в погоне за результатом уподобляешься всем и себя теряешь. Каждый ценен только тем, чем он отличается от других. Банальная истина. Ее все знают, но хотят жить, как все. А я всегда старался жить своей жизнью. Не церемонился с теми, кто пытался помешать мне это сделать. Выполнял все, что было нужно, даже если чувствовал, что должен убить. И я останусь собой. Только вот время сейчас не то. Сейчас время победителей…

Но мы еще повоюем…

«Наш самолет совершил посадку в аэропорту Пулково города-героя Санкт-Петербурга»…