Валерий Алексеев - Назидательная проза

И спросил Жора с нажимом, и смотрел на меня с ожиданием, только я ничего ему не ответил. Проповеди читать было поздно: надо было вникать.

«Попытайся вспомнить, Жора, — сказал я ему вместо ответа, — был ли за столом разговор какой-нибудь о больших деньгах?»

«То-то и оно, что был. Подкатилась к Вовке за столом наша гостья одна, Томка Кислякова… ну, которая с Гошкой на площадке любовь крутила. В списке номером пятым она идет. Одинокая, разбитная, а тут — ничейный мужик, да еще характером слабый. Обняла она его ручищей своей, тормошить его стала, волосы ерошить, слова говорить. Ну и проснулся парень. «А налей-ка мне еще», — говорит. Выпил, разгорелся, шутки стал шутить, пиджачок с себя скинул, тут ключи из кармана и выпали. Лилька глазом мне моргнула, я и сел промеж них, разбил эту пару, от греха подальше, тем более Гоша занервничал. Он ведь с Томкой пришел, с Томкой и уйти должен, так в приличных компаниях делается. С этой вот минуты и надо время считать».

«Нет, не с этой. Разговор о деньгах когда состоялся?»

«Вот не помню: то ли до пиджака, то ли после. Вроде после. Мы как раз еще песню пели: «И заслонила дорожку, ту, что ведет под уклон». Это надо по пленке проверить».

«По пленке?»

«Ну да, по пленке. Запись, правда, паршивая, но кое-что все-таки слышно».

«Так у вас и магнитофон был включен?»

«Нет. Не у нас. У Вовки. Мы магнитофона не держим».

«Ну-ка, ну-ка, расскажи. Это становится любопытным».

«Значит, так. Тут совсем как в кино получилось. Стоим это мы с Вовкой у взломанного секретера, друг на друга не глядим, слов не молвим, вдруг я слышу: в другой это комнате что-то щелкает…»

«Толя, Толя, постой. Это ж на другое утро все было».

«Утром, правильно. Ты меня слушай. Говорю я тогда Вовке: что-то щелкает вроде… А он мне смотрит в лицо и не понимает. Я опять ему: «Что там такое?» — «Ерунда, — говорит мне Вовка, — это я, наверно, магнитофон забыл выключить, вот и крутится». — «Когда, — спрашиваю, — забыл? Ты же только что встал!» — «А вчера, — отвечает, — когда вы меня уводили…» Тут взглянули мы друг на друга — и бегом в ту комнату. Правда, вертится катушка, магнитофон весь горячий, прямо зверем рычит. Шутка ли: всю ночь проработал. «Слушай, — говорю я Вовке, — так ведь здесь же все записалось!» Черта с два. Стали слушать мы пленку — расстройство одно. Весь наш пир через стенку записался, все застольные песни: слышимость-то знаешь какая. А в квартире у Вовки — тишина, как в индийской гробнице. Только скрипнуло сильно, и в прихожей как будто бы что-то упало. Молчком работал, бандит. Хоть бы кашель подал или голос: знал ведь, что в квартире один! Нет, опытная рука действовала…»

«Подожди, Жора. Ты мне лучше объясни: как же так получилось, что сосед твой перед уходом магнитофон на запись включил?»

«Тут, брат, как в кино получилось. Вовка — он на радио работает, понял?»

«Ну и?..»

«Ну и в технике этой кое-что понимает».

«Так что же?»

«А то, что в тот вечер, когда мы его к себе затащили, он от скуки комбайн свой налаживал. Магнитола у него собственного изготовления. Не сказал бы, что вещь добротная, все детали на кишках, но работает, не барахлит».

«Ты покороче».

«А покороче — наладил он свой аппарат с микрофона записывать, а тут мы как раз и пришли. Нажимает он автостоп или как это там называется».

«Тумблер паузы, наверно».

«Ну да, тумблер паузы, чтоб на время вырубить, не совсем. И вот этот самый тумблер — представляешь себе? — тоже на кишке висит, и, естественно, не срабатывает. Как в кино. Только запись негодная, орали мы слишком за стенкой. Знать бы заранее…»

«Глупости ты говоришь. И как долго эта запись велась?»

«А до самого утра. Ну, конечно, катушка смоталась — и крутилась всю ночь вхолостую. А, теперь я понимаю, отчего ты этой пленкой заинтересовался: по ней можно время считать. Нам с Володей в голову не пришло. Триста пятьдесят метров, да со скоростью четыре метра в минуту… сколько времени получается?»

«Положим, не четыре метра в минуту, а пять сантиметров в секунду. Это, брат, не одно и то же. Получается два часа чистого времени».

«Ну правильно: два часа мы с Володей и слушали. Мы-то по-другому думали, все хотели шаги опознать».

«А шаги тоже слышно?»

«Нет, шаги еле-еле. Да, может, и не у Володьки шаги, а рядом или наверху. Но скрипнуло здорово, рядом».

«Хорошо б эту пленку послушать».

«А чего ее слушать? Я тебе все и так рассказал. Впрочем, если охота берет — вот, пожалуйста. Но предупреждаю: ничего особенного не услышишь».

Тут, представь себе, лезет мой Жорик в портфель и достает оттуда кассету с пленкой. Вот ведь что забавно: он мне график свой совал, а такая вещь спокойно лежала у него в портфеле.

«Ничего не услышишь, — предупреждает он меня. — Без привычки одно шипение».

«Шипение, говоришь?»

Сбегал я в гостиную, притащил свой «Днипро» — не лезет кассета. Взял отвертку, снял всю верхнюю панель, наладил кое-как, думал, не потянет такую махину, нет, потянуло. Сели мы с Георгием поудобнее, слушаем. Все как он говорил: «Раз, два, три, проба, проба», потом звонок, возня в прихожей, Вовка на одной ноге прыгает, брюки надевает. Пряжка звенит. Записалось прекрасно. После — щелкнул замок, ушли. И — сплошное шипение. Голоса за стеной еле-еле.

«Метров двести смотай, — говорит мне Жора. — Ничего интересного не услышишь».

«А мне все интересно, — сказал я ему. — Потеряем лишний час, зато получим полное удовольствие».

Посидели послушали.

«Ну правильно, — говорит Жора, — два раза Томка к нему подкатывалась. Вот сейчас, слышишь? Песню поют. Подошла к нему Томка сзади, обняла его за плечи, говорит: «Ах ты сладкий мой! Кто б тебя пожалел, приласкал! Неужели дуры такой не найдется?» Тут Володю и повело».

Я выключил магнитофон, засек время. Получалось сорок минут с их прихода.

«Ну и что ей Володя ответил?»

«Эх, — говорит, — Тома, Тома! Дура, может, и найдется, да мне ведь умную надо. Думаешь, я простой такой? Нет, не простой. У меня, — говорит, — худо-бедно, четыре с половиной наличными, на два года хорошей жизни хватило бы. Но такой я, — говорит, — привередливый: умную мне подавай». Вот такие слова он ей говорил в приблизительной передаче. А потом, конечно, язык прикусил и сидел как пришибленный. Пока не заснул. Ну, тогда уж внимания на него не обращали».

«Хорошо бы поточнее время определить. Телевизор вы не смотрели?»

«Нет, какой там телевизор. В двадцать два тридцать пять спортивная программа, и стал Михаил к телевизору рваться. Включи да включи. «Я, — говорит, — сам заслуженный мастер спорта, мне нельзя такие передачи пропускать». Тут Сипухин с ним и сцепился. Блюдо своротили, шуму наделали, это все хорошо записалось. Видим мы, человек готов, повели его прогуливать. Ты же знаешь, один такой может всю компанию загубить».

«А он что, Михаил Осадчук, в самом деле мастер спорта?»

«Да какой мастер спорта! Пьяный гонор один. До телевизора он все-таки добрался, но включить не включил. Увели. Вот тебе и точное время. Если хочешь, можно в Останкино позвонить».

Прослушали мы эту сцену: записалось действительно довольно подробно. Звон посуды, женские крики, смех — шуму было порядочно. Особенно выделялся пронзительный женский голос: «Водой его холодной, облейте его водой!»

«Это Жанна шумит, — как бы оправдываясь, пробормотал Жорик. — Ох, горячая женщина. Этого у нее не отнимешь».

«Кто увел Осадчука?» — спросил я, выключив магнитофон.

«Гошка с Трифоновым. Ты понимаешь, как тут сложилось? Я про Гошку хочу сказать. Весь тот вечер напролет он за Томку держался, тем не менее Осадчука сам вызвался провожать, и про Томку забыл, и обратно к нам не вернулся. Так все трое и сгинули: Трифонов, Осадчук и Зубавин. Ну, про Трифонова ничего не скажу: с Михаилом они друзья, могли вместе до дому податься. А вот Гошка зачем с ними увязался — непонятно. Непонятно и подозрительно».

«Может, он на Томку свою рассердился?»

«Это может быть, точно. Но ушли они втроем, и все трое исчезли. Лилька ночью боялась, что вернутся и начнут чудить. Они же обещали вернуться».

«Кто ж теперь за столом?» — спросил я Жорика, когда послышалось нестройное пение «Хас-Булата».

«А по пальцам перечесть можно, — ответил Жорик. — Мы с Володей, он спит, я пою, а помимо нас — Томка да Анна Ряшенцева».

«А где же все остальные?»

«Лелечка Дерягина — сам не знаю, когда удрала, а женишка с собой увела. Молодое дело, известное. Им бы лишь с родительских глаз скрыться. Лилька говорит: из окна их видела, как они, за ручку взявшись, через площадь шли. Ну, Дерягин-отец этих вольностей не любит, он с девчонки своей глаз не спускает, для того и с собой привел, чтоб по улицам не шатались. Как увидел, что дочки в квартире нет, — занервничал, жену забрал и удалился. Их Марина, правда, осталась. У нее там с Сипухиным дела, и как только Дерягины ушли, сразу и эти двое притаились. Я сначала думал, курить на площадку пошли, но Лилька считает, что в спальне они сидели. Дальше кто? Лилька на кухне, Елена Павловна там же, помогает ей чай готовить. Гришка в ванной закрылся, плохо ему стало, а Антон с Колькой Ряшенцевым то ли в прихожей гудят, то ли на лестнице курят».