Лариса Соболева - Вся правда о небожителях

Степан не удовлетворился найденными трофеями, его интересовало, где же пустота. Он понял это, когда встал на табуретку и заглянув в окошко под потолком. Его нос учуял запах травки, значит, там дворик. И он отыскал вход, попал в дворик, окруженный стенами со всех сторон, совершенно пустой, и поросший травой. Может быть, настоящие хозяева здесь отдыхали, скрываясь от посторонних глаз? Кто знает. Не узнал никто, что сюда рвалась Наташка, расшатывая прутья и мечтая о свободе. Даже если б удалось ей выбраться, попала б она в новую западню, откуда без лестницы или ключа, открывающего низкую дверцу, не выйти.

Зыбин заулыбался, увидев Настеньку на руках Тернового невредимой, но напуганной, впрочем, это уже не суть важно. Не без удовольствия он «ласкал» словами арестованных:

– Сударыня, вашу красоту увековечить надобно… через повешение, однако боюсь, к даме вашего положения суд отнесется милосердно. Но каторгу обещаю-с. А ваш путь, господа, закончится на виселице, я так полагаю.

– Милостивый государь! – бухнулся на колени сухощавый похититель. – Я все скажу, все! Будет ли мне снисхождение за правду?

– Ну, поглядим, что расскажешь. Только не сейчас, устал я, братец.

Мишель разрешил Сергею вернуть скакуна, которого ему дала графиня, когда он отоспится. Надо же парню на чем-то домой добраться, тем более что девушка долго лежала связанная, кровь у нее застоялась, не пешком же ей идти. Сергей усадил Настеньку впереди, ехали с Прохором шагом, встречая рассвет и наполняясь покоем, ведь ничто так не радует, как уверенность в будущем.

– Истинно клянусь, всего пять девиц умыкнули, – вечером того же дня разговорился сухощавый похититель. – Господин Бакенрот вовсе не господин, он представлялся им, а сам каторжанин. Однажды дохтур при ем помер в гостиничном дворе, он его доку€мент забрал себе, так и стал дохтуром. С мадам Нинель познакомился недавно, от нее узнал про венгерскую графиню и заверил: мол, насчет красоты – не знаю-с, а болезни страшные лечат кровью юных дев. Да болезни-то у нее и не было, болезнь в голове засела, а Бакенрот якобы находил у ней признаки маменькиной болезни, она и решила на себе испробовать это средство. Бакенрот требовал деньжищ за кажную девку видимо-невидимо…

– Почему выбор пал на этих девушек, а не на других? – поинтересовалась Марго. Ее лишили ночных приключений, но допросы она не пропустила.

– Так ведь они сироты, – пояснил похититель. – Кто искать-то их будет? Вся беда в том, что пригожих сирот, да чтоб молоды были, и непременное условие – девственность, не столь много оказалось в городе. Что ни сирота – то смотреть боязно, аль она под опекой, аль немолода, аль еще какой изъян имела. А Бакенрот заверял для убедительности, будто лечат тока пригожие девицы, мы с ног сбились в поисках… Десяток нашли едва-едва, а не всех удалось взять, пятерых тока. И с Настасьей осечка вышла, забрали ее у нас. Опосля этого решено было из города ехать, а тут она в магазине появилась, одна домой возвращалась… Деда ее он тоже того… нарочно выманил из дому-с. Эх, жадность Бакенрота подвела.

Зыбин, про себя удивляясь человеческой подлости, алчности и жестокости, внешне своего отношения не показывал, напротив, он был сама любезность. Иногда Марго казалось, что он чересчур добр, даже как будто проникся сочувствием к этому жалкому человечку, чего не скажешь о ней.

– Ну, а что за сеанс проводил Бакенрот? – спросил Зыбин, подняв со стола, на котором лежали его ладони, один палец для писаря, мол, пиши слово в слово.

Похититель заботился о себе, поэтому сначала уточнил:

– Я на ем не присутствовал, мое дело лошадьми править. Девиц приводили на экзекуцию в подвал по суседству с тем, где их содержали-с. Служанка мадам Нинели проверяла, девственная ли она, чтоб обману не было. На экзекуции девицу держали, а Бакенрот резал ей руку. Ох, как оне кричали-с… наверху было слышно. Кровь в ведро стекала, пока девка не помрет. Мадам Нинель ложилась на лавку… э… в чем мать родила, а служанка обмазывала всю ее свежей кровью-с. Так лежала она с полчаса, опосля мыли ее там же в корыте.

Тщедушного, жалкого человечка, вызывавшего у Марго брезгливость, увели. Может, правосудие и пощадит его в какой-то мере, но она бы не пощадила. Не учла б графиня его раскаяния, а он раскаивался искренно и страстно; не пожалела б его седины, а он уже близок был к старости; не смягчило б ее сердце и то, что он только крал девушек, а не убивал. Да, не убивал, но знал об этом, помогал и получал грошовую награду.

Однако это ничтожество никак не сравненить с Нинель, которая по своему предназначению должна была бы если не дарить жизнь, то хотя бы беречь! Она вошла гордо, казалось, крах не сломил ее. Марго, скромно сидевшая в углу позади Зыбина, не слушала допрос, ее интересовала Нинель – что это, кто это, почему? Она следила за чертами ее лица, они были непроницаемы и скорбны, следила за ее глазами, но они поражали тусклостью, только руки в перчатках, сцепленные в замок, выдавали напряжение. И вдруг на какой-то вопрос Зыбина, который Марго даже не услышала, Нинель ответила дрогнувшим голосом, который и заставил графиню очнуться:

– Я… я очень боюсь смерти. – Она прикрыла веки, между ее бровей пролегла страдальческая складка. – Да, боюсь. Это так ужасно, мучительно…

В голосе Зыбина прозвучали новые нотки, да и в лице появилось нечто новое, Марго ощутила в нем мужскую мощь, хотя произнес он тихо:

– Вам положено бояться, бога-то в душе вашей нет, да и души не имеете. Бойтесь, сударыня, бойтесь.

Марго не выдержала, воскликнув:

– Вы боитесь смерти и жаждете жить, а девушки? Они были прекрасны и молоды, они так же хотели жить, им страшно и мучительно было умирать.

Тут-то Марго и увидела истинную Нинель:

– Да как вы смеете ставить вровень меня и этих девок? Это быдло, скот. Они предназначены служить нам, что у них есть, их жизнь принадлежит нам. Когда на вашей тарелке лежит мясо, разве вы думаете, как его добыли? Видите кровь, которую пролили? Вы едите мясо, с удовольствием едите. Это одно и то же.

Когда ее увели, Марго не могла отделаться от впечатления, что дух этой страшной женщины остался в кабинете, он давил на нее. Долгая пауза дрожала в воздухе, только перо писаря громко скрипело по бумаге. И Зыбин был шокирован, оттого молчал, но вот он с трудом повернул свой корпус:

– Чего приуныли, ваше сиятельство?

– В себя не могу прийти… Тем не менее еще пять девушек, предназначенные в тарелку этой ведьме, живы, четыре из них и не подозревают, какая над ними висела угроза. – Марго посмотрела на Зыбина с дочерней любовью и улыбнулась. – Благодаря вам.

– Полноте, сударыня, дело-то не умом расследовано. Цепь случайностей. Ежели б вашему брату не приглянулась сестра Медьери, вы не узнали бы о венгерской графине. Не встретил бы случайно господин Терновой Настасью, не полюбил бы ее, не вернулся бы за ней и не спас от смерти, да не пришел бы в полицию – мы нашли бы барышню мертвой и до сих пор искали б убийц. Случайности… Но кто их послал нам в помощь? А девиц захоронили безымянными-с… м-да.

Илларион утром поздно поднялся сам не свой, мрачный… аж страшно. Не брился, только три ведра воды на голову вылил. Маменька полотенце приготовила, но сын не взял его к колодцу, а когда вернулся, она накинула его на голову мальчика и давай вытирать, ласково приговаривая.

– Не трогайте меня, маменька, – увернулся он. – У меня горе.

– Батюшки мои, это ж какое такое горе? Со службы прогнали?

– Нет-с. Сережка-ирод отбил у меня Настеньку, невесту мою себе забрал.

– А… – протянула понимающе маменька, постукивая пальцами по нижней губе. – Так это та самая…

– Что? – насторожился Илларион. – Что – та самая? Вы про кого?

В разрезе занавесок появилась голова Шуры, она все слышит, ничего не утаишь от нее:

– Недавно Хавронья Архиповна приходила, жалилась. И ступеньку проломила! Первую снизу, когда домой пошла. А я ведь говорила…

– Погоди со ступенькой, – захлопотала у стола маменька, усадила сына, тарелку перед ним поставила. – Ничего, пройдет твое горе, сладкий мой. Покушай вареничков с творогом, сметанка вот… Шура с утра бегала на базар, свежая.

Илларион подпер щеку кулаком и отправил в рот один вареник, второй… Жевал без аппетита, но, догадавшись, что у маменьки от него есть тайны, зацепился за прислугу:

– Шура! Что Хавронья? На кого жалилась?

– На Сережку, – ответила та из кухни, разговоры про соседей она любила, потому появилась в полный рост, вытирая фартуком руки. – Говорила, будто Сережка три ночи пропадал, а под утро приехал на чужой и знатной лошади вместе с барышней, что жила у них.

И маменька решилась подсыпать соли сыну в рану – вначале-то больно, зато после елей на душу прольется, главное – вырезать из сердца занозу за один раз:

– Но теперича он сказал, будто жена она ему, приказал не беспокоить, мол, спать будут, мол, ночь оба глаз не сомкнули. И ушли в комнату. В одну.