Сэм Льювеллин - Кровавый удар

Я зачерпывал воду со дна лодки, поливал себя и Надю. Сколько бы соли ни было в Балтийском море, мне казалось, что она вся осела на мне, прилипла к коже и скрипит в одежде. Надя лежала недвижно, как мертвая, опустив одну руку на дно. Я надеялся, что она еще жива. Я очень сильно надеялся на это тем крошечным кусочком мозга, который был свободен от карт, от руля и от стараний, чтобы сухой воздушный шар, который прежде был моим языком, не вывалился изо рта и не принялся лакать соляной раствор на дне лодки...

Поэтому легче было смотреть на лодку.

Я потерял счет времени. Часы превратились в недели. Как будто я всю жизнь стоял у руля под палящим солнцем. Ничего не было — только багровый кошмар, волны и рев Балтики, да неровный пульс, едва подталкивавший к голове сгустившуюся кровь.

Вдруг рев как-то изменился.

Поначалу я решил, что дело в ветре. Но звук не становился прежним. Я собрался с силами и посмотрел за борт.

В пятидесяти ярдах от нас был остров: скалистый, заросший соснами, с причалом, выдающимся из поросшей камышами бухты. Мы уже проплыли мимо нескольких островов. Они лежали с наветренной стороны, как загорающие киты. Я изо всех сил потянул румпель, подошел к набережной и кое-как пришвартовался — пальцы у меня распухли, как сардельки.

Надя не пошевельнулась. Я потряс ее за плечо. Она пискнула, как кошка. Я сказал:

— Земля.

Она открыла глаза. Остекленевшие, ничего не понимающие. Потом она спустила ноги на дно. И спросила:

— Какая?

— Финляндия.

— О-о! — сказала она. — А вода?

Я вытащил, ее из лодки. Ноги у нее подгибались. У причала стоял лодочный сарай, он был заперт. В глубине острова, в рощице из сосен и кленов, поблескивала черепичная крыша. Дачный коттедж. Наверняка владельца нет. Надя навалилась на меня, обняв одной рукой за плечи и пользуясь мной, как костылем. У меня и у самого подламывались колени. Казалось, до коттеджа не меньше пятнадцати миль. Мы прошли по дерновому газону, по тропинке, обложенной камнями, к веранде, затянутой сеткой от насекомых. Дверь была заперта. Замок был маленьким и хлипким. Я взял один из камней, окаймлявших тропинку, и сбил его.

Большая комната была обставлена дачной мебелью. В углу — раковина, кухонная плита. Вот и кран. Я повернул его. Надя прямиком направилась к нему. Она стала пить из полоскательницы, шумно прихлебывая, как животное. Я наполнил водой кружку, выпил, снова наполнил и пошел на разведку.

Я обнаружил душевую. Я чувствовал, как вода из кружки проникает через поры наружу. Я жаждал душа всем своим существом. И я включил его. Вода была чуть теплая, из бака на крыше. Я сходил за Надей и привел ее в душевую. Она стащила с себя одежду, пошатываясь и падая на стены.

— Заходи, — сказала она.

Я разделся и тоже зашел под душ.

Мы стояли в чем мать родила, а на нас лилась вода. Друг друга мы воспринимали как подпорки.

— Получше, — сказала она минут через десять.

— Да, — согласился я. Вода, барабанящая по моему черепу, успокаивала, как ничто другое на свете. Дремота застлала мне мозг, как туман. На перилах висело полотенце. В полуоткрытую дверь я увидел кровать. Я бросился в спальню, вытираясь по дороге, плюхнулся на кровать, забрался под одеяло.

В голову лезли бессвязные мысли. Я не знал, какой сегодня день недели. Только надеялся, что владельцы не приедут именно в этот день, а то придется проснуться. Но у меня были и мысли поинтереснее. Например, по поводу намеков, оброненных Амиасом Теркелем, и выломанной двери госпожи Ребейн, и могилы возле сгоревшей развалины. Это был узел, огромный морской узел, туго-претуго завязанный.

Но одна ниточка в нем была послабее. И я точно знал, как за нее дернуть: для этого нужно отправиться в Турку, город на западном берегу Финляндии, откуда должна вновь стартовать парусная флотилия. Если, конечно, Пит прибыл туда с "Лисицей".

Добрый старый Пит.

Жужжала муха. Сквозь занавески пробивался свет. Мои веки опустились и больше не поднялись.

Проснувшись, я не мог понять, сколько времени проспал. Свет по-прежнему пробивался сквозь занавески. Муха все еще жужжала. В голове у меня был туман. И рядом лежала Надя.

Ее глаза были открыты. Они казались огромными и темными, почти фиолетовыми при тусклом освещении.

— Спасибо, — сказала она.

Ее рука под простыней нащупала мою. Взяла ее и положила себе на грудь. Кожа у нее была шелковая, сосок затвердел от прикосновения. Я придвинулся к ней. Ее пальцы коснулись моего затылка. Она притянула к себе мою голову и поцеловала меня. Поцелуй был легок, как ангельское крыло, бесплотен, как облако. Я поддавался. Это поцелуй полицейского, подумал я. Потом я потерял способность разумно мыслить, если считать это разумной мыслью. Мои руки начали двигаться сами по себе к ее затылку, и она вздохнула, вздрогнула и придвинулась поближе. А потом от затылка вниз, туда, где мышцы переходили в чудесные волны, которые раздвигались легко, как море, и зыбились, расступаясь. Она чуть слышно простонала мне в ухо. Ее ноги раздвинулись, впуская меня. Я приподнялся над ней в полумраке. Голова Нади лежала боком на подушке, губы приоткрылись. Какой-то миг ее раскрытые ладони упирались мне в грудь. Потом она взглянула на меня, обхватила за плечи и сказала:

— Уже.

Мы лежали в руинах чужой постели и дышали дыханием друг друга. Наконец она сказала:

— А что будет, когда вернутся хозяева?

Мы выбрались из постели и вместе отправились в душевую. Нам было все равно.

Часы в спальне шли. Они показывали всего шесть, но солнце было уже с другой стороны. Мы проспали восемнадцать часов.

В кухне нашлась маринованная селедка, ржаные галеты, похожие на летающие тарелки, и растворимый кофе. Мы сидели рядом за кухонным столом и ели, держась за руки. Внезапно появилось чувство, что нам немного осталось, ужасное ощущение, что мы уже провели вместе все отпущенное нам время и почти не заметили, как оно прошло.

С полчаса мы не говорили об этом, хотя каждый из нас знал, о чем думает другой. Потом я спросил:

— Куда ты поедешь?

— В Хельсинки, — ответила она. — У меня там живет знакомая.

Следующего вопроса я не задавал. Она сама ответила на него.

— Я обращусь к правительству, — сказала она. — Может быть, мне понадобится новый паспорт. — Она старалась избегать моего взгляда и смотрела вниз, катая по красной клетчатой скатерти кусочек галеты.

— Я могу чем-нибудь помочь? — спросил я.

Она застенчиво взглянула на меня из-под ресниц. Потом улыбнулась, намекая на уверенность, которую продемонстрировала полчаса назад в постели.

— Спасибо, — сказала она. Ее теплые пальцы касались моей ладони. — А ты поедешь в Хельсинки?

Ее глаза были как озера янтаря. Я почувствовал, что тону в них.

— В Турку, — ответил я.

— Почему в Турку?

— Там будет "Лисица". Оттуда стартует флотилия. И там будут люди, с которыми мне нужно поговорить.

— А-а... — Голос у нее был разочарованный.

— Я должен кое-что выяснить. О наших похождениях. И о гибели Леннарта Ребейна.

— Да? — Разочарования как не бывало. Передо мной снова был полицейский.

— Я должен навести справки, — продолжал я. И говорил неправду. Речь шла вовсе не о наведении справок. А о совершенно определенных вещах, в которых нужно было удостовериться.

Она пожала плечами.

— Ладно, — сказала она. — Когда мы увидимся?

— Через неделю, — ответил я. — Даже раньше.

Она выпятила нижнюю губу.

— Ну что ж, ничего не поделаешь, — сказала она. — А мы скоро уедем отсюда?

Это был хороший вопрос. В доме не было ни телефона, ни радио. Была почтовая бумага с адресом хозяев. Мы находились на Туккале — Бог знает, где эта Туккала.

— На лодке? — спросил я.

— Лодка, наверное, не годится, — проговорила она.

Держась за руки, мы подошли к пристани. Лодка была полна воды.

В тени ее носа устроилась стайка миног, прячась от солнца.

Надя сказала:

— Что-то мне больше не хочется плыть на лодке. — Она улыбалась.

На миг нас захватила общая фантазия: отпустить лодку в море и жить на нашем необитаемом острове, ожидая спасения и надеясь, что спасатели никогда не прибудут. Но это была только фантазия, и мы оба прекрасно это понимали.

— Я починю лодку, — сказал я.

— А это долго? — с подозрением спросила она, как будто боясь, что это окажется не очень долго.

— Сегодня не кончу, — пообещал я.

Она улыбнулась. Улыбка, радостная и удивленная, преобразила ее.

— О! — притворно огорчилась она. — Какая жалость!

Я выволок лодку на сушу с помощью блока и талей, которые нашел в сарае, и стал законопачивать ее дегтем, расплавленным в консервной банке. Солнце пригревало мне спину. Надя пела. Я работал медленно и методично, не потому что так было надо, а просто мне хотелось, чтобы эти минуты длились подольше. Мы купались, ныряя с пирса, плавали над черными камнями, лежащими на дне. Волосы Нади струились в прозрачной воде, как у русалки. Мы занимались любовью на теплой отмели, скользя в шелковистом иле. Потом мы медленно поплыли назад к пристани.