Арнальд Индридасон - Каменный мешок

Миккелина продолжала рассказ дальше, а Эрленд и Элинборг сидели и слушали. Они сообщили ей, что большой скелет, найденный на Пригорке, принадлежит мужчине. Миккелина лишь покачала головой — если бы они не убежали вчера от нее как ошпаренные, не сказав ни слова, она бы сама им все объяснила, чей скелет и что к чему.

Ее заинтересовала судьба маленького скелета. Эрленд спросил, не хочет ли она взглянуть на него, Миккелина отказалась, но добавила:

— Когда вы закончите ваши дела, я бы хотела его забрать. Ей уже давно пора упокоиться в освященной земле.

— Ей? — переспросила Элинборг.

— Да, ей, — был ответ.

Эльзу о вердикте врача — скелет, откопанный на Пригорке, не может принадлежать Сольвейг, невесте Беньямина — выпало извещать Сигурду Оли. Баре те же вести передала по телефону Элинборг.

По дороге к Миккелине Эрленду на мобильный позвонил полковник Хантер. Ему не удалось выяснить, что сталось с рядовым Давидом Уэлчем — в архивах не нашлось ни записей об отправке его на фронт, ни об иных передвижениях. Полковник добавил, что его такой результат не устраивает и он продолжит поиски.

Ранним утром того же дня Эрленд еще раз заглянул в палату к дочери. Состояние ее оставалось прежним. Эрленд просидел у нее пару часов, рассказывая дальше про своего брата, который пропал без вести на пустоши над Ящичным фьордом,[61] когда Эрленду было десять лет. Они вместе с отцом пошли в горы за овцами, и тут началась непогода. Братья отстали от отца, потерялись, а вскоре один потерял другого. Отец, невредимый, на последнем издыхании добрался до людей и вызвал подмогу. Люди отправились на поиски.

— Меня нашли по чистой случайности, — сказал Эрленд. — Представления не имею, как это так вышло. Повезло. Я только помню, что зарылся в сугроб. И все равно замерз почти насмерть, как вдруг чувствую, кто-то тычет мне чем-то в плечо. Они ходили с палками и протыкали сугробы. И мы больше не могли жить там, зная, что брат навсегда остался на пустоши. Попробовали начать новую жизнь в Рейкьявике. Да что толку…

В этот миг в палату вошел врач. Они поздоровались, поговорили о Еве Линд. Врач повторил то же, что и раньше, — состояние не меняется. Лучше ей не делается, признаков, что вскоре она придет в сознание, тоже нет. Помолчали. Попрощались. Выходя за дверь, врач обернулся и сказал:

— На вашем месте я бы не ждал чуда.

Врач очень удивился, когда Эрленд мрачно улыбнулся ему в ответ.

А теперь Эрленд сидел напротив Миккелины и все думал о дочери, лежащей в палате, и о брате, лежащем неведомо где на пустоши, в снегу, и слова Миккелины доносились до него как далекое эхо.

— Моя мама — не убийца, — сказала она.

Эрленд тряхнул головой и протер глаза.

— Она не собиралась его убивать, — повторила Миккелина. — Она просто хотела спасти ребенка. Очень боялась за его жизнь.

Глянула на Элинборг:

— И Грим не умер. Яд не отправил его на тот свет.

— Но вы сказали, будто бы он ничего не подозревал, а там стало «слишком поздно», — удивилась Элинборг.

— Верно, — кивнула Миккелина. — В итоге он все понял, но было уже поздно.

В тот день Грим с утра до самого вечера провалялся в кровати, изнывая от адской боли, но ближе к ночи ему ни с того ни с сего будто бы полегчало.

Мама тоже чувствовала себя неважно — болел живот, а вечером начались схватки, сначала редкие, потом частые. Рановато, значит, ребенок родится недоношенным. Ну что же теперь. Она знала, что делать дальше, еще бы, родила дома троих детей.

Прежде всего велела мальчикам принести из комнаты одеяло, расстелила его на полу кухни и кинула сверху одеяло из кроватки Миккелины. Затем попросила Симона приготовить чистую простыню и подогреть воды, чтобы омыть ребенка, как только родится.

И легла на прикрытый одеялами пол. Настало время ужинать.

По утрам и вечерам стояла еще кромешная тьма, как обычно зимой, но в ту неделю неожиданно потеплело, пошел дождь — значит, скоро весна. Пока было светло, мама сходила к смородиновым кустам — расчистила землю вокруг них, отломала высохшие ветки. Все приговаривала, какие хорошие осенью будут ягоды, какое вкусное получится варенье. Симон не отставал от нее ни на шаг. Мама попыталась его успокоить, сказала, мол, все будет хорошо.

— Все будет плохо, — тряхнул головой Симон, — все будет плохо. Он не даст тебе сохранить ребенка. Не даст. Повторяет это каждый день, хочет его убить. Все время. Когда он родится?

— Милый, ну что ты так. — Мама погладила сына по голове. — Не бойся. Когда ребенок родится, я унесу его в город, и он никогда его не увидит. Он же не встает с постели, совсем ослаб, ничего он не сможет сделать. Он забыл, как шевелить рукой-ногой. Ну сам посуди, что он нам может сделать?

— А когда родится ребенок?

— Со дня на день, — ответила мама ласково, словно пела сыну колыбельную, и улыбнулась. — Не бойся. Уже скоро, и все кончится. Ты не бойся, Симон. Тебе надо быть сильным. Ради меня, Симон, понимаешь?

— А почему ты не можешь пойти в больницу? Почему тебе не сбежать отсюда и не родить в больнице?

— Это нельзя, — объяснила она. — Он запросто найдет меня там и заберет домой, чтобы я рожала здесь. Он же хочет, чтобы никто не узнал, что это мой ребенок. А мы просто скажем, что ребенка нам подбросили, и отдадим его на воспитание хорошим людям. Против этого он ничего не сможет. И все будет в порядке.

— Но он же говорит, что убьет малыша.

— Он этого не сделает.

— Мне так страшно, — сказал Симон. — Почему все должно быть так? Я не знаю, что делать. Я не знаю, что делать.

Симон едва не плакал от ужаса.

И вот теперь он стоял на кухне и смотрел на маму. Она лежала на кухонном полу, на одеяле — только на кухне и было достаточно места, а в спальне жил Грим — и тужилась изо всех сил, сжимая зубы, чтобы не закричать. Томас был с отцом, за закрытой дверью — это Симон подкрался к двери и затворил ее.

Миккелина сидела на полу рядом с мамой. Мама силилась не проронить ни звука. Вдруг дверь в спальню распахнулась, и оттуда вышел Томас. Он шел на кухню. Грим сидел на кровати и стонал. Послал Томаса за кашей — на столе осталась не тронутая им тарелка — и сказал, мол, сам тоже поешь.

Томас обошел маму стороной, а Симон и Миккелина смотрели. На белый свет как раз появилась головка младенца. Мама изо всех сил напряглась и потянула дитя за голову, следом появились и плечики.

Томас взял со стола тарелку и ложку, и тут мама заметила, как сын на ходу собирается запихнуть ложку с кашей себе в рот.

— Томас! Ради всего святого, не трогай эту кашу! — закричала она, едва не потеряв сознание от ужаса.

В доме наступила мертвая тишина. Дети повернулись лицом к маме, на полу с новорожденным в руках. А мама смотрела на Томаса, который так перепугался от маминого вопля, что выронил тарелку из рук. Она упала на пол и разбилась.

Из спальни раздался скрип кровати.

Грим вышел в коридор и встал в дверях на кухню. С высоты своего роста он глянул вниз, на маму и новорожденного в ее руках, лицо исказила гримаса омерзения. Глянул на Томаса, на осколки тарелки, на кашу на полу.

— Не может быть, — едва слышно, качая головой, произнес Грим.

Впервые в его тоне удивление. Впервые он ошеломлен. Он давно пытался понять, что же с ним такое, и вот наконец отгадка. Он снова опустил глаза на маму.

— Ты меня отравить решила? Кормишь меня ядом?! — ахнул он.

Мама подняла глаза на Грима, Миккелина и Симон не посмели. Томас, не шелохнувшись, стоял там, где уронил на пол тарелку с кашей.

— Будь я проклят! Я же начал догадываться! Черт побери! Меня же всего жгло изнутри! Ногой-рукой двинуть не мог! И такая боль, такая адская боль…

Грим подскочил, налетел на шкаф, стал выдергивать ящики и швырять их на пол. На него нашло. Сбросил все с полок на пол, вытряс все из ящиков, наконец нашел старый пакет из-под молока и швырнул его об стену. Пакет лопнул, и оттуда вывалилась стеклянная баночка.

— Вот оно, да?! — заорал он, поднимая склянку и наклоняясь над мамой.

— Сколько времени ты меня травишь, а? — прошипел он.

Мама смотрела ему прямо в глаза. Рядом с ней на полу стояла горящая свечка и лежали ножницы — пока Грим громил кухню в поисках яда, мама в спешке выхватила их из ящика и нагрела на пламени свечи, обрезала дрожащими руками пуповину и перевязала ее.

— Отвечай, блядь такая!! — заорал Грим.

Ей ни к чему было отвечать. Грим все понял и так — по ее глазам, по выражению лица. Увидел наконец противную себе волю. Понял, что она, глубоко внутри, не отдала ему ни пяди, так никогда и не уступила ему, хоть он бил ее смертным боем, осталась несломленной, хоть он столько раз ломал ей кости. Он увидел все это — ее молчание сказало ему лучше всяких слов, как она презирает его, как ненавидит. Беспомощная, лежит на полу с окровавленным ребенком американского солдата в руках, но не сдастся никогда.