Чингиз Абдуллаев - Стандарт возмездия

— Почему стреляли? — строго допрашивал коротышка. Кто такие?

Матюшевский стоял, склонившись над Ашимбаевым и н обращая внимания на грозного участкового. А Георгий, напротив, улыбнулся.

— Мы интернационал, — сказал он. Коротышка нахмурился.

— Какой такой интернационал? Коммунисты, что ли?

— Нет. Просто у нас здесь представители всех народов, — засмеялся Георгий. — Я грузин, ты узбек, а наш товарищ белорус. Я же говорю, настоящий интернационал.

Рустам, Эдуард и Мастан подходили к автомобилю. Машина уже ждала их в условном месте.

— Вот она, — показал Мастан.

— Спокойнее, — посоветовал Эдуард, — не торопись. Наконец подошли к машине. Эдуард спросил у сидевших впереди водителя и охранника:

— Ребята, вы не нас ждете?

— Что у вас там случилось? — вместо ответа спросил у него .водитель. — Все бегут к вашей гостинице.

— Труба лопнула, — пожал плечами Эдуард.

Первым на заднее сиденье залез Мастан. За ним Рустам. А уже потом сел Эдуард. Чемодан положил на колени.

— Поехали, ребята, — громко сказал он, — а то в этой гостинице очень плохая сантехника. Того и гляди что-нибудь взорвется.

Из гостиницы в этот момент выходили Матюшевский и Шадыев. Сигнал был достаточно четким. Они бросились ловить первую попавшуюся машину.

Его привезли в тюрьму, когда на часах было уже половина шестого.

Привычная процедура заполнения различных документов заняла около часа.

Кудрявцев не впервые попадал в тюрьму. Правда, довольно скоро ему удавалось выбраться.

В тюремной больнице не будет палаты для одного человека, это он знал хорошо. Но так же твердо он знал и другое — с большими деньгами пропасть нельзя ни в тюремной больнице, ни в тюремной камере. К нему всегда отнесутся достаточно снисходительно, рассчитывая на его последующую благодарность.

В палате, куда его отвели, лежали четверо больных. Они встретили его достаточно недружелюбно. Комната была небольшая, воздуха не хватало, его кровать была втиснута между двумя другими. Чтобы ее поместить, убрали тумбочки.

С левой стороны, у стенки, лежал язвенник с желтым, злым лицом. Увидев новичка, он отвернулся к стене. С другой стороны лежал почечник. Об этом свидетельствовали большие мешки у него под глазами и страдальческое выражение лица, коим он встретил Кудрявцева. Он был башкир и плохо понимал русский язык, отчего его страдания усиливались.

На противоположной стороне палаты стояли еще две кровати. Эти больные даже не повернули головы, когда вошел новичок. Больных классифицировали не по болезням, иначе пришлось бы открывать для каждого отделение. В тюремной больнице их сортировали по степени тяжести болезни. В палату, куда попал Кудрявцев, отправляли обычно больных, не доставлявших слишком много хлопот своим докторам. Здесь лежали выздоравливающие и хроники.

— Привет честной компании, — громко сказал Кудрявцев, войдя в палату.

Никто не ответил. Вошедшие вместе с Кудрявцевым дежурный офицер и врач показали ему на пустующую койку и удалились.

— Так и будем молчать? — спросил Кудрявцев, когда за ушедшими закрылась дверь.

— А чего языком зря молоть? — спросил язвенник, поворачиваясь к нему. — Ты откуда такой гладкий пришел?

— С воли я, с воли, — улыбнулся Кудрявцев, — скука у вас тут, ребята.

Чего все такие молчаливые?

— Ты лучше нас не трогай, — посоветовал лежавший в противоположном углу, — ишь какой выпендрило явился. Я тебе быстро по стенке размажу.

И добавил неприличное ругательство, коими обычно в изобилии услаждают слух обитатели столь малопривлекательных мест.

— Ты у нас, значит, блатной, — обрадовался Кудрявцев, ну, тогда я тебе, лярва, сейчас скажу.

И выдал в ответ такое сочное ругательство, что обитатели палаты на мгновение замерли. Это был виртуознейший мат с применением различных оборотов и морской терминологии.

— Свой братан, — выдохнул угловой жилец, потрясенный мастерством новичка.

После этого проблем особых не возникало. Вечером Кудрявцев отказался от тюремного ужина, попросив, чтобы ему разрешили посылки из дома. Формально он еще не был заключенным, и следователь, который должен был его завтра допрашивать, согласился, чтобы ему приносили посылки. Да и статья, по которой должны были привлечь Кудрявцева, была не такой, чтобы следователь мог ему отказать. За подстрекательство к убийству много бы все равно не дали, а сами мотивы подстрекательства нужно было еще доказывать.

Если же учесть и то обстоятельство, что Кудрявцев наверняка заплатит судье приличную сумму денег, то следователь прокуратуры уже понимал всю безнадежность данного дела, по которому ему не удастся прижать заключенного и довести дело до конца. Того все равно отпустят из зала суда, преступление не тянет больше чем на несколько лет условного наказания. И это в самом тяжком случае. Поэтому следователь отложил допрос на завтра, а Кудрявцеву разрешил посылки из дома.

На следующий день следователь так же лениво приступил к допросу. Было видно, что он отбывает повинность, как лошадь на арене, лениво и без всякого азарта задавая свои вопросы и занося их в протокол. Кудрявцев вел себя нагло, требовал свидетелей обвинения и под конец допроса настолько обнаглел, что предложил следователю крупную взятку. Тот вспыхнул и злым голосом процедил:

— А за это тебе еще один срок дать могут. И гораздо больший.

— Ты меня не пугай, — усмехнулся Кудрявцев, — свидетелей равно нет. И ты никому не расскажешь. Тебе же самому хуже Дулет скажут — значит, дал повод к подобному предложению. А ты лучше подумай, что я тебе говорю. Я ведь все равно выйду на свободу. Лучше бы ты получил эти деньги. Двадцать тысяч долларов можешь получить. Или двадцать пять? Какая сумма тебя больше устраивает?

— Прекрати паясничать, — твердо сказал следователь. — Ты же знаешь, что на тебе висит. Ты офицера ФСБ убить хотел. Того самого офицера, который тебе жизнь спас. Ты не человек, Кудрявцев, ты настоящий ублюдок. И я доведу это дело до конца, хотя бы из принципа.

В ответ Кудрявцев просто пожал плечами. С типами, подобными этому следователю, договориться было невозможно, это он знал хорошо. Почти сразу после такого обмена любезностями приехал его адвокат Генрих Яковлевич Бронштейн, один из самых известных адвокатов Москвы. Он потребовал объяснений у следователя, почему тот начал допрос, не дожидаясь адвоката заключенного.

— Это произвол, — хорошо поставленным мягким голосом говорил Бронштейн, — вы за него ответите.

Следователь, молодой парень лет двадцати восьми, краснел, отворачивался, но в конце концов не выдержал.

— Во-первых, вам было назначено на одиннадцать, а вы приехали в половине первого, — сказал он, глядя в глаза адвокату, — во-вторых, ваш клиент только что предлагал мне взятку. Если вы будете шуметь, я запротоколирую его предложение и расскажу об этом прокурору.

— Молодой человек, — удивленно поднял руки Бронштейн, — вы далеко пойдете. Если, конечно, сумеете удержаться в органах прокуратуры. Нельзя делать голословных обвинений, не подкрепленных свидетельскими показаниями. У вас есть свидетели вашего громкого заявления? Вполне возможно, что вы испытываете личную неприязнь к моему клиенту, и я буду вынужден просить прокурора заменить вас на другого, менее предвзятого следователя.

Молодой человек, поняв, что столкнулся с «акулой» уголовного крючкотворства, покраснел, но промолчал. А умиротворенный адвокат начал читать протокол допроса.

После допроса у Романа Кудрявцева поднялось настроение, и так был уверен в том, что его ненадолго задержат в этой больнице. Адвокат твердо пообещал, что не доведет дело до суда развалив его на стадии предварительного следствия.

В палату Кудрявцев вернулся уже в гораздо более приятном настроении.

Одного из больных, вечно ноющего башкира-почечника, убрали и вместо него прислали какого-то молодого краснолицего парня с открытым славянским лицом и короткой спортивной стрижкой — За что загремел? — весело спросил у него Кудрявцев.

— Бабу обидел, — пожал плечами парень.

— Изнасиловал, что ли? — насторожился Кудрявцев. В тюрьме был свой строгий кодекс чести. Насильников здесь не любили, их «опускали», насилуя всей камерой, справедливо считая, что настоящий мужчина не может сесть в тюрьму за изнасилование. Но самая страшная расправа ждала насильников и убийц детей. Этих не прощал никто. Заключенные могли простить любое убийство, любой грабеж, любые дикие и разнузданные действия по отношению к жертвам преступлений, но в отношении насильников детей кара была самой страшной.

Такого зверя не просто убивали, его рвали на куски, насиловали, резали, мучили. Самой легкой смертью считалось повешение. Его вешали на обрывках собственных брюк. Но насильники детей такой легкой смертью не умирали. Однако ответ нового соседа вполне успокоил Кудрявцева.