Дональд Уэстлейк - Дурак умер, да здравствует дурак

Да, но ведь я уже дал маху, науськав Райли на Добрьяка. Может быть, сейчас я совершу еще одну большую ошибку? Я бросил накручивать диск, положил трубку, отыскал телефонный справочник, а в нем — номер Добрьяка, и позвонил ему.

— Черт побери, да это мой любимый клиент, — масляным голоском проговорил он. — Человек, на которого я намереваюсь подать в суд за нанесение ущерба моему доброму имени. Ха-ха…

— Вы когда-нибудь слышали о Герти Божест…

— Что?! Герти Дивайн?! — Он встрепенулся, словно я огрел его пастушьим кнутом. — Где вы слышали это имя?

— Она сейчас здесь.

— Гоните ее вон! Не слушайте ее речей, ни слова не слушайте! Как ваш поверенный, Фред, я настоятельно… я страстно призываю вас немедленно спровадить эту женщину восвояси!

— Лучше бы вы, право слово, не называли меня Фредом, — сказал я.

— Выставьте ее вон, — чуть успокоившись, проговорил Добрьяк. — Вон ее, и дело с концом.

— Она говорит, что принесла письмо от дядюшки Мэтта, — сообщил я и снова вывел его из себя.

— Не читайте! Не берите в руки! Зажмурьтесь! Заткните уши! Выпроводите ее вон!

— Может, позвонить Райли?

— Боже мой, нет! Просто выставьте ее за дверь!

— Можно вопрос? Кто она такая?

Последовало короткое молчание, во время которого Добрьяк успел взять себя в руки. Он тихо сказал:

— И далась вам эта женщина, Фред. Поверьте, в ней нет ничего хорошего.

— Лучше не называйте меня Фредом, — повторил я.

— Дешевка, невежда из низших сословий. Она вам совсем не пара.

— Что общего у нее с дядюшкой Мэттом?

— Нууууууу… она там жила.

— На Южной Сентрал-Парк?

— Швейцары терпеть ее не могли.

— Погодите-ка, она что, сожительствовала с дядюшкой Мэттом?

— Ваш дядька был совсем не такой, как вы. Суровый, легкий на подъем, как первый поселенец. Ничего общего с вами. Разумеется, и вкус у него был другой, поэтому женщины, с которыми он якшался…

— Спасибо, — сказал я и положил трубку.

Блондинка сидела на диване, закинув ногу на ногу и положив длинную руку на спинку. На женщине были черные туфли на шпильках и с тесемками на голени, капроновые чулки, черная юбка и белая блузка со сборками вокруг шеи. Сбоку блузка вылезла из-за пояса юбки, явив свету белую кожу. Прежде на блондинке был еще и черный пиджак, но теперь он висел на дверной ручке.

— Итак, он тебя просветил, верно? — спросила она.

— Посоветовал выгнать вас. Не велел ничего слушать. Вы из низших сословий.

— И это все? — Она чуть задрала нос. — Это его не надо слушать.

Жуликоватый стряпчий по темным делишкам — вот кто он. Такой продаст родную сестру за шоколадку да еще откусит добрую половину.

Эта оценка более-менее совпадала с моим собственным мнением о стряпчем Добрьяке, но то обстоятельство, что у нас с блондинкой (интересно, действительно ли ее зовут Герти Дивайн?) есть общий недруг, еще не давало мне бесспорных оснований доверять ей.

— Пожалуй, взгляну на это письмо, — решил я.

— Да уж, пожалуй, взгляни, — ответила она, взяв конверт с колен и вручая его мне. — Но не увлекайся чтением настолько, чтобы забыть о гостеприимстве.

Я не хотел угощать ее выпивкой, поскольку это дало бы блондинке предлог задержаться здесь дольше, чем нужно. Посему я притворился тугим на ухо, повернулся к женщине спиной и вскрыл конверт.

Письмо было кратким, едким и неудобочитаемым из-за все того же нетвердого почерка. Оно гласило: «Пляменник Фред, сим придстовляю табе Герти Дивайн, каторая блестала в „Канонирском клубе“ Сан-Антонио. Она была моим верным таварищем и сиделкою, и она — лучшая вещь, каторую я могу табе перидать. Радуй ее, и я ручяюся, что она табе будет радовать взад. Твой долго пропащий дядя Мэтт».

Я поднял глаза и обнаружил, что остался в гостиной один, но потом услышал звяканье льда в стакане и отправился на кухню, где Герти Дивайн сооружала коктейль, употребив для этой цели припасенный мною на утро апельсиновый сок.

— Если любезному хозяину угодно отведать чего-нибудь, пусть позаботится о себе сам, — заявила она.

Я поднял листок повыше и спросил:

— Что означает эта писанина?

— Что теперь я твоя, милый, — был ответ. Герти взяла свой стакан и направилась ко второму выходу из кухни. — Там у тебя спальня, да?

Герти Дивайн отправилась в магазин, и спустя несколько минут послышался робкий стук в дверь. Я открыл. За порогом стоял Уилкинс, жилец со второго этажа, с древним потертым черным чемоданом, перехваченным вдоль и поперек широкими кожаными ремнями. Он поставил свой баул на пол, перевел дух, покачал головой и сказал:

— Старость — не радость.

Похоже, ответа не требовалось, да и не существовало. Кроме того, в голове у меня до сих пор царила Герти Дивайн, и я раздумывал, что мне делать, когда она вернется. Если вернется. В общем, я просто стоял, таращился на Уилкинса с его чемоданом и размышлял о мисс Дивайн.

Уилкинс, по обыкновению, был весь в синем: старая синяя рубаха от интенданта ВВС, застарелые синие чернильные пятна на правой руке.

Поотдувавшись еще немного и еще малость покачав головой, сосед мой, наконец, проговорил:

— Приятно снова видеть вас, мой мальчик. Уделите мне минутку?

— Разумеется, сэр, — ответил я, хотя это вовсе не разумелось. Входите же. Позвольте-ка мне взять ваш…

Но я не сумел добраться до чемодана: Уилкинс сам вцепился в старинную ручку и подхватил его, чтобы уберечь от моих поползновений.

— Ничего, ничего, — поспешно сказал он, будто герой фильма об интенданте-расхитителе, которому полицейский предлагает помощь в переноске чемодана с награбленным добром. — Я сам справлюсь.

Чтобы справиться, ему пришлось отклониться в противоположную от чемодана сторону, причем довольно далеко. Он сделался похожим на цифру 7 и двинулся вперед, выставляя одну ногу, а затем подтягивая другую. После каждого шага туловище его скручивалось в штопор. Таким манером Уилкинс не без труда проник в мое жилище — кривой, хромой, кособокий и смешной, как персонаж Бекетта.

Посреди гостиной он, наконец, вновь опустил свой чемодан на пол и возобновил тяжкие усилия по переведению духа. Одновременно он отирал пот со лба заляпанной чернилами рукой, отчего над глазами появились три штриховидные полосы, какие в мультиках служат для изображения скоростного перемещения в пространстве. Так что теперь он напоминал мне постаревшего и изрядно потрепанного Меркурия.

Похоже, мне следовало выказать гостеприимство, но я понятия не имел, с какой стати. Однако все же спросил:

— Э… выпьете чего-нибудь?

— Спиртное? Нет, нет, я его в рот не беру. Покойница жена еще тридцать семь лет назад отвадила меня от этого дела. В сентябре будет тридцать восемь. Дивная была женщина.

— Может быть, кофе?

Он вскинул брови и уставился на меня.

— Чайку бы…

— Разумеется, — ответил я. — Это проще простого. Вы тут посидите пока, я мигом.

Я отправился на кухню заваривать чай, и это дало мне возможность возобновить мой внутренний монолог, посвященный Герти Дивайн. Похоже, она вселилась ко мне, правда, пока без скарба, но, насколько я мог судить, с твердым намерением остаться. Мне приходилось лишь гадать, что было у нее на уме, но гадать с достаточно высокой степенью вероятности, и эти догадки сулили мне одни огорчения.

Но что я мог сделать? Она попросту присвоила все мое достояние, попросту восприняла изменившееся положение дел как должное и принялась бодренько разгуливать по дому. И ей даже в голову не пришло, что я могу не согласиться с ее намерениями. Герти обшарила кухню, объявила, что у меня нет никакой человеческой пищи, а потом щелкнула пальцами перед моим носом и потребовала: «Гони десять долларов, я пошла в магазин».

И что же? Я спорил? Я отказал ей? Может, спросил, что она о себе возомнила? Нет. Я просто достал бумажник, выдал Герти десятку, возвращенную мне легавым самозванцем, и услужливо распахнул дверь. Герти вышла из квартиры, помахивая своей дорогой кожаной сумочкой, и была такова.

Вообще-то в голове у меня свербила храбрая мысль не пустить Герти в дом, когда она вернется с покупками. Со сладострастной горечью думал я и о том, что, возможно, блондинка сбежит с моей десяткой и не вернется вовсе. Но в глубине души я знал, что произойдет. Герти притащит два бумажных мешка со снедью, велит мне положить их куда-нибудь, а сама тем временем снимет с окон гостиной шторы и займется стиркой. И ведь я действительно возьму эту жуткую снедь и куда-нибудь положу.

Ну, ладно, пока займемся Уилкинсом. Я приготовил две чашки чая и отнес в гостиную, где мой сосед по-прежнему стоял возле чемодана.

— Почему бы вам не присесть, сэр? — спросил я.

— О, чай! — воскликнул Уилкинс, выхватывая у меня чашку. Он улыбнулся мне лучезарной лживой улыбкой и сказал: — Наслышан, что вам привалило счастье. Вот, зашел поздравить.