Алекс Норк - Ноль часов по московскому времени. Новелла II

Но убийства эти связываться не желают.

И я физически ощущаю пустоту между ними.

Тогда чего я там внутри сам на себя напираю?

Сразу, вернувшись, звоню Марине.

И после короткого разговора окончательно устанавливается − человека отправили на тот свет; никакой гипертонии не было, даже хвастал, что всегда давление сто двадцать на семьдесят. Как сказала она: «даже при гриппе лекарств не принимал, лечился лимонами и медом».

На вопрос − что делать? − нахожу ответ только один: надо отправляться в ресторан Страхова и «прощупать» того подозрительного, со слов Марины, управляющего.

А еще… еще Марина говорила про сына от первого брака, я упустил этот факт вчера, надо сейчас затребовать по нему справку.

По самому покойному и этому управляющему рестораном справки я уже прочитал. И ничего почти не извлек: Страхов закончил Плехановский, возраст − 47 лет, кандидат экономических наук, работал до 91-го года старшим научным сотрудником в НИИ; управляющий этот 30-ти лет, закончил Пищевой институт, работал кем-то в Мосторге; оба ранее несудимы и не привлекались.

Ничего необычного в том, что один человек из гражданского, а не уголовного мира, отправил на тот свет другого такого же, в начале 90-х не было. Впрочем, оно и сейчас никуда не ушло, это что-то в крови − национально-исторический спорт такой. Вспомним, старой русской традицией были деревенские драки по праздникам − религиозным в то время, кстати сказать. Дрались село на село, без близких соседей − улица на улицу, а там, где она была всего лишь одна, − две половины бились между собой; доходило и до убийства.

Откуда бралась озверелость, пусть даже подогретая крепким стаканом? Что за удовольствие − бить со всей силы без всяких причин человеку в лицо? Откуда оно вдруг рождается?.. А было ли подобное нечто в Европе? Я спрашивал многих, люди пожимали плечами: может быть «где-то когда-то», но они не помнят, не знают. Тогда почему у нас?

Ответ просится из сказанного уже о нелюбви русского человека к себе самому (а значит, к другому тем более) − но отчего она-такая укоренилась в русском характере?

Тут опять правильнее всего покопаться в классике. И приходят на ум два автора: Алексей Максимович Горький − «О русском крестьянстве», и современник наш академик Александр Михайлович Панченко, делавший очень важные высказывания по данной теме. С них и начнем. Однако помня о том, что речь идет не о сегодняшнем человеке, а о формирующем его историческом образе жизни, правильнее − базовых условиях существования, воспроизводимых изо дня в день, из года в год, из поколения в поколение. А.М. Панченко выводил принципиальное различие в исторических типах человека − русского и западноевропейского. Первый − наш − по массе своей крестьянский, да и та ее часть, что попадала в город, пополняя ремесленный и торговый люд, долго сохраняла крестьянскую психологию. А заключалась она в следующем: полная самостоятельность крестьянского хозяйства, заставлявшая крестьянина быть хлеборобом, скотоводом (отчасти и ветеринаром), плотником, ремонтником дома и инвентаря и т. д. вплоть до акушера при родах жены, потому что и такая задача неожиданно могла встать перед ним. Как социальная единица, русский крестьянин был универсал. А кто нужен универсалу? Он «всё сам», и ему не нужен никто. Разумеется, он не откажется, случись что, от помощи, но в психологии его сидит: «сам, всё должен уметь сам, иначе не выживу». Казалось бы «всё сам» — хорошо, однако не будем спешить аплодировать. Быть мастером «на все руки» способны только редкие единицы. Средний человек по самому определению «средний», и всё сразу ему не по силам. Но необходимость к этому принуждает. Теперь чуть разовьем мысль академика Панченко: однако необходимость не радостная мотивация, а в постоянном своем, в неотвязном своем присутствии — она превращается в постылую спутницу жизни, причем активно командующую человеком. Какое чувство, раньше или позже, возникает у человека?.. Правильно — ненависть. Но ненавидеть «нечто вообще» человек не умеет, а чувство требует выхода — держать его внутри тошно. Вот и сравнение само собою явилось: возникает социальная рвота, массовая. К неприятной картине добавим еще из А.М. Горького: что видел русский человек, поднимая голову от постылой жизни?.. Бескрайность русскую, одинаковую везде таким же образом жизни, то есть видел безысходность. Очень сильные, а они всегда — исключение, сбегали: в казаки, в разбойники, еще куда-то. Остальные устойчиво формировали тип не любящего свою жизнь, озверелого к окружающим индивида.

Я уже не служил, когда случился Норд-Ост, но скоро стало известно, что, при эвакуации тяжело заснувших от газа людей, менты шарили по их карманам, снимали золотые цепочки и кольца. Скольким такие задержки стоили жизни от не оказанной вовремя медицинской помощи, просто от не пришедшего глотка свежего воздуха? Скорее воздух, откройте окна! — первая помощь при приступе, когда сердце на грани и от малого импульса зависит его ход или остановка. И чтобы убрать сомнения в том поведении ментов — глава Дагестана Р.Г. Абдулатипов говорил в телекамеру, что видел это мародерство своими глазами. У нас любят сказать: какое общество — такая и милиция (армия, чиновники и т. д.)… нет, все-таки, не совсем так — общество лучше, однако на эту тему попозже. Сейчас же посмотрим на тип человека у «них» — в Западной Европе. Опять академик Панченко: цивилизация там не крестьянская, а городская — то есть город создавал тип человека; но город жестко делит людей по профессиям и открывает конкуренцию внутри профессий; в итоге — город создает не универсалов, а специалистов; при высокой плотности европейских городов крестьянская масса не была от них дистанцирована и отчасти усваивала городской тип развития, понимая выгоду и сельской специализации. Специалист — сильная, но узко-профильная единица, нуждающаяся во многих единицах других профилей, а этика труда давно установила дружественность, рождаемую совместным «производственным муравейником»; местные муравьи могут нападать на соседей, но никогда — друг на друга. А теперь добавим к сказанному А.М. Горького его собственными словами: «Человек Запада еще в раннем детстве, только что встав на задние лапы, видит всюду вокруг себя монументальные результаты труда его предков. От каналов Голландии до туннелей Итальянской Ривьеры и виноградников Везувия, от великой работы Англии и до мощных Силезских фабрик — вся земля Европы тесно покрыта грандиозными воплощениями организованной воли людей, — воли, которая поставила себе гордую цель: подчинить стихийные силы природы разумным интересам человека. Земля — в руках человека, и человек действительно владыка ее. Это впечатление всасывается ребенком Запада и воспитывает в нем сознание ценности человека, уважение к его труду и чувство своей личной значительности как наследника чудес, труда и творчества предков. Такие мысли, такие чувства и оценки не могут возникнуть в душе русского крестьянина. Безграничная плоскость, на которой тесно сгрудились деревянные, крытые соломой деревни, имеет ядовитое свойство опустошать человека, высасывать его желания. Выйдет крестьянин за пределы деревни, посмотрит в пустоту вокруг него, и через некоторое время чувствует, что эта пустота влилась в душу ему. Нигде вокруг не видно прочных следов труда и творчества. Усадьбы помещиков? Но их мало, и в них живут враги. Города? Но они — далеко и не многим культурно значительнее деревни. Вокруг — бескрайняя равнина, а в центре ее — ничтожный, маленький человечек, брошенный на эту скучную землю для каторжного труда. И человек насыщается чувством безразличия, убивающим способность думать, помнить пережитое, вырабатывать из опыта своего идеи!» Я не зря дал здесь повтор о России, обратим внимание: Горький говорит, по сути, о творческой формации западного человека и апатичном состоянии русского. Это не значит, что русский тип глуп, не талантлив — многие наши великие имена доказали, что это не так; всё приведенное относится к «массовому портрету». И еще об одном своем впечатлении; при первой поездке в Германию, после почти не сохранившего старины Берлина, меня занесло в небольшой город Шверин, где сохранился храм ранней готики — стреловидный, красного кирпича, потянувший к себе прямо с вокзала. Ранняя готика лишена украшательства, она лаконична, ее гармония — в идеальности монументальных частей и пропорций. Храм поражает — внутри оказываешься в грандиозном вертикальном пространстве, стены — чуть вогнутые внутрь — устремляются в высоту так, что исчерпывают ее всю, ощущение возникает тройственное: своей вдруг крошечной малости, гениальности творцов храма и, вслед этому, ответственности за себя как существа той же породы, а значит, способного тоже к каким-то серьезным свершениям. И неважно, что это не русское, а немецкое, потому что все мы люди. Вот это тоже чувствуешь — общность человека в его величии. И явившись тогда, укоренилась во мне мысль: люди различаются в мелких пристрастиях, манерах, привычках, отличаются по количеству в них дурного, а в высших своих проявлениях — подвигах, прорывах в неизвестное-новое — не отличаются вовсе; ну, подвиг он и есть подвиг, и совершить его может русский, испанец, якут… завтра может совершить или совершил уже тысячу лет назад.