Станислав Родионов - Долгое дело

– Еще налить? – спросила Лида, чуть тревожа голос: третий стакан.

– Конечно.

Чай для Рябинина был не просто напитком. Как многие городские жители, инстинктивно жаждущие связи с природой, он чувствовал ее даже в чае. Чай и есть частичка природы. Он пах травами, да и сам был обыкновенным сушеным листом. Стакан чая – его нужно пить только из стакана, – поставленный на солнце, солнцем же и вспыхнет, словно эта звезда плеснула в него свою огненную жидкость, потому что чай жил под солнцем и запас бушующего света не на одну заварку. Для чая не годились маленькие чашечки, вроде кофейных, его там не видно, да и не идет ему манерность, как, скажем, не идет писать на маленьких пачках членистоногие выражения "Росглавдиетчайпром". Нужно очень просто и очень кратко – "Чай". Только золотом. Казалось бы, не наше слово, а давно обрусело и стало своим, как "дом" или "хлеб". Есть длинный и нежный цветок "иван-чай". Но нет и не могло быть "иван-кофе" или "иван-какао".

– Еще? – удивилась Лида, удивляясь этому каждый вечер.

– Последнюю.

– Водянка будет. Может быть, теперь кофейку? – хитренько спросила она.

Если чай Рябинин считал самой природой, то кофе относил к продукту научно-технической революции, к ее издержкам. Когда он видел чашку темной дегтярной жидкости с ободком желтой пены, ему казалось, что ее зачерпнули из мутного городского ручья. Тут напечатанное на коробке слово "Ростовкофецикорпродукт" его не коробило. Он не верил любителям кофе, подозревая их в простой приверженности моде.

– Спасибо.

Рябинин поднялся и поцеловал Лиду.

– Что будешь делать? – спросила она.

– Прокурор дал небольшой матерьяльчик. Уж посмотрю сразу, чтобы завтра быть свободным.

– Небольшой? – Она прищурилась, и ее серые глаза потемнели: эти большие и небольшие матерьяльчики бывали почти каждый выходной.

– Крохотный, – заверил Рябинин и, чувствуя от чая некоторую тяжесть, прошел в комнату к своему огромному столу.

Ампирная старинная лампа сияла позолотой, как собор. Он сел в кресло и включил ее, хотя в комнате было еще светло, – для уюта. Желтый свет упал на крупно исписанные листки его статьи, а может быть, целой монографии, озаглавленной "Виновное поведение". Для кого писал, кому она нужна... Только для себя, с единственной целью – выговориться, отдать свои мысли бумаге, потому что они мешали, толкали на споры, которые никогда не приносили ему облегчения. Впрочем, статью можно предложить какому-нибудь юридическому журналу.

Он начал разгребать место...

Статью подсунул под папку с выписками и вырезками о достижениях криминалистической техники. Пачку журналов осторожно сдвинул вправо так, чтобы она вторым боком стиснула пачку книг. Пишущую машинку переставил на самый край. Дневник пока заткнул между кипой обвинительных заключений и куском лилового флюорита, который под абажурным светом казался черным. Свинцовый кастет, употребляемый как грузик, был отправлен в кучу, второй год растущую в том месте, где стол примыкал к стене: беглые записи, письма, брошюрки, конспекты, фотографии... Перед собой оставил только портрет Иринки, которая сейчас была у Лидиной мамы, – выпросила ее пожить в предшкольный год. И от этого у Рябинина частенько портилось настроение и ныло сердце.

Место было расчищено. Он извлек прокурорский материал и начал читать, ни к чему не прислушиваясь и не приглядываясь, но чувствуя каждый Лидин шаг. Вот она включила воду – моет посуду. Выключила. Вытирает, позвякивая ложками. Отбросила волосы, и они, видимо, недовольно и сухо зашуршали. Идет в комнату. Дождался... Оказывается, он тихо и нетерпеливо ждал, когда она сядет в кресло, включит торшер и возьмет книгу. Тогда можно не оборачиваясь протянуть руку, которая котенком уткнется в ее теплое плечо.

Он засмеялся:

– Ты когда-нибудь видела м'куу-м'бембу?

– Видела, – спокойно ответила Лида.

Рябинин повернул к ней голову – она сидела в кресле с ногами, свободно там умещаясь.

– Где же?

– У себя на работе. Сидит в соседней комнате. Двадцать лет пишет кандидатскую диссертацию. Дурак дураком. Черный, уже лысый, нахальный. Типичный этот... которого ты назвал.

Рябинину нравилась ее свободная фантазия, которая соединяла, казалось бы, несоединимое.

– А что? – Она кивнула на его листки. – Вашу мембу украли или убили?

Он вышел из-за стола, потому что все прочел и осталось только спланировать вызовы свидетелей. И подумать, какой тут будет состав преступления, а думалось лучше всего на ходу.

– Мошенничество. Например, за деньги одна дама предсказала молодоженам, что их брак окажется долговечным.

– И правильно предсказала?

– Пока живут.

– Сережа, тогда я не понимаю, что такое мошенничество.

– Завладение чужим имуществом путем обмана.

– Какой же она допустила обман? Гадали добровольно. Деньги отдали сами. И предсказание, возможно, сбудется.

– Другую женщину за деньги учила обращаться с мужем.

– И правильно делала.

– Это почему же?

– А кто девушек этому учит? В школе? В семье? Подружки?

– Сердце.

– Сердце научит любить.

– А любовь сама знает, как обращаться с любимым человеком, – убежденно ответил Рябинин.

Он подошел к ней и аккуратно, как тончайшей золотой проволокой, обмотал свою руку ее волосами. Лида закрыла книгу и не мигая смотрела на торшер, как смотрят в огонь. Она уже была во власти той мысли, которую готовила для ответа.

– Сережа, должно быть место, куда человек мог бы пойти и спросить о том, что его мучает. Например, о совести, о сомнениях, о той же любви, о тоске своей...

– К батюшке, что-ли?

– Не-ет, ведь хочется знать мнение не кого-нибудь, а государства.

– Есть общественные организации.

– Не-ет, тут нужен специалист по человеческой душе.

Однажды Рябинин не смог вразумительно ответить студентам юридического факультета на вопросы: почему человек идет за советом к следователю; почему заключенные пишут ему письма, а после отбытия наказания частенько приезжают поделиться, как со старым другом? Потому что следователь – тот представитель государства, который в конечном счете занимается человеческой душой. Лида на вопрос студентов ответила бы сразу. Откуда у нее взялась такая зрелая мысль? Ведь он только что восхищался ее очаровательной наивностью...

– Но ведь мошенница получала деньги, не затрачивая труда.

Лида улыбнулась, заблестев веселыми глазами:

– Вот тот мумба, про которого я говорила, получает немалые деньги и не затрачивает никакого труда.

– Женская логика.

– Я и есть женщина.

Он размотал волосы, взял ее ладошку и погладил своей растопыренной пятерней, ожидая прикосновения к нежной коже. Но ладонь оказалась сухой и шершавой, пожалуй, грубее его ладоней. Он руками только писал и печатал. Ее же маленькие ладошки стирали, мыли, убирали... Та раздерганная мысль, которая во время разминки хотела зацепиться в голове да так и пропала, теперь вернулась осознанной:

– Ты окна разгерметизировала?

– Что я... окна?

– Распечатала?

– Да. И балкон.

– Я же хотел сам...

Рябинин поднял ее руку и поцеловал эту выдубленную мойками кожу, чуть пахнувшую хвоей:

– Вот тебе надо сходить к этой мошеннице.

– Зачем? – удивилась Лида.

– Узнать, как со мной обращаться.

– А я знаю.

– И кто ж тебя научил?

– Сердце, – шепотом ответила она.

– Но ведь сердце умеет только любить.

– Да. А любовь уже все умеет.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Сегодня листал телефонную книгу и удивлялся: какая пропасть научно-исследовательских институтов. Чего только не изучают! Полимеры, цемент, свеклу, огнеупоры, сварку, масличные культуры, полупроводники... Не понимаю, как можно интересоваться состоянием, скажем, цемента, когда рядом живые люди, – их же состояние интереснее. Изучают поведение насекомых, рыб и животных... Опять-таки не понимаю, как можно изучать, например, поведение обезьяны, общаясь ежедневно и ежечасно с людьми... Да ведь человек интереснее! Его поведение нужно изучать, его повадки!

Отступившись от города, зима еще цеплялась за этот парк, который лежал всего в каких-то километрах пяти от окраин. Черные дубы, окаменевшие за зиму, стояли тихо, как стоят деревья поздней осенью или ранней весной, словно чего-то ждали. У земли их стволы проросли плотным мхом и казались укутанными потертым зеленым бархатом. Пегая прошлогодняя трава лежала на земле как настеленная. Круглые ямы и ямки промерзли молочным льдом и ярко белели под теплым солнцем.

Пожилой грузный мужчина медленно брел по безлюдной аллее. Его тяжелое длинное пальто было распахнуто и, казалось, своими широкими полами волочится по грязи. Шляпу он держал в руке, подставив лысую голову теплу. Он частенько сходил с дороги и подолгу вытирал ботинки о сухую траву – тогда смотрел по сторонам дальнозоркими глазами. Людей почти не было: на всех воротах висели объявления, что парк закрыт на просушку. Да и грязь. Людей почти не было, но были птицы, и хотя они свистели, щелкали, прыгали и шумно взрывали воздух где-то вверху, на деревьях, казалось, что ими заполнены все аллеи.