Буало-Нарсежак - Из царства мертвых

— Ну пожалуйста, — взмолился Жевинь, — ты сам видишь, какая у меня жизнь: контора, поездки, ни минуты свободной… Займись ею. Так мне будет куда спокойней.

Он проводил Флавьера до лифта.

— Позвони, если будет что-то новенькое…

— Договорились.

Как и всегда в шесть часов вечера, на улице оказалось полно народу. Флавьер купил вечернюю газету. На границе с Люксембургом сбиты два самолета… Если верить передовице, немцы проигрывают войну. Они зажаты в тиски, лишены возможности маневрировать и уже задыхаются. Высшее командование все предусмотрело и ожидает только какой-нибудь отчаянной вылазки, чтобы покончить с врагом.

Флавьер зевнул и спрятал газету в карман. Война его больше не трогала. Его интересовала только Мадлен… Он уселся на террасе кафе, заказал себе содовую. Мадлен, задумчиво стоявшая перед могилой Полины… тоскующая по могильной тьме… Нет, это невозможно… Но кто же знает, что возможно?

Когда Флавьер вернулся домой, у него ломило виски. Посмотрел энциклопедию на букву «Л». Разумеется, ничего не нашел. Он и так знал, что фамилия «Лажерлак» не значится в энциклопедии, но не смог бы заснуть, если бы не проверил. Так, на всякий случай… Он подозревал, что совершит еще немало нелепых поступков — опять же на всякий случай… При мысли о Мадлен он терял всякое самообладание. Женщина с тюльпаном… Попытался набросать ее силуэт, склонившийся над рекой… Потом сжег листок и проглотил сразу две таблетки снотворного.

Мадлен миновала Палату депутатов, перед которой с примкнутым штыком расхаживал часовой. Как и накануне, она вышла из дому сразу же после отъезда Жевиня. Но сегодня она шла быстро, и Флавьер старался держаться поближе к ней, опасаясь несчастного случая, так как она переходила улицу, не обращая внимания на машины. Куда же она так спешит? Вместо вчерашнего английского костюма на ней был коричневый, самый обычный, и берет на голове, туфли без каблуков изменили ее походку. Она казалась еще моложе; сумка под мышкой делала ее похожей на мальчика. Вышла на бульвар Сен-Жермен, стараясь держаться в тени деревьев. Может, она направляется в Люксембургский сад? Или в географический зал… На спиритический сеанс? Вдруг Флавьер понял… На всякий случай он подошел еще ближе. Уловил запах ее духов: что-то сложное, больше всего напоминавшее увядшие цветы и тучную землю… Где же ему приходилось вдыхать этот аромат? Накануне, в аллеях кладбища в Пасси… Ему нравился этот запах: он напоминал дом его бабушки под Сомюром. Дом, стоявший на склоне горы, а вокруг люди селились прямо в скале. Они забирались к себе домой по приставной лестнице, как Робинзон. Кое-где из скалы торчали печные трубы. И над каждой из них по белому камню тянулась грязная дорожка. Во время каникул он бродил среди скал, заглядывая в эти странные жилища. Внутри виднелась мебель. Дома это были или каменоломни? Кто знает… Как-то он зашел в такую пещеру, покинутую хозяином. Слабый дневной свет едва освещал это жилище. Стены оказались холодными и шершавыми, как в яме, а тишина привела его в ужас. Должно быть, по ночам здесь было слышно, как где-то в земляной толще пробираются кроты, а иной раз с потолка, извиваясь, падали черви. Обшарпанная дверь в глубине этой норы вела в подземный ход; оттуда тянуло затхлостью. За дверью начинался запретный мир галерей, бесчисленных коридоров и переходов, пронизывающих самую сердцевину скалы. За этим порогом, на котором наливались бледные поганки, рождался великий страх. Отовсюду пахло землей, пахло… духами Мадлен. И здесь, на залитом солнцем бульваре, где дрожали молодые листья, будто тени от протянутых рук, Флавьер вновь ощутил притягательность мира тьмы и осознал, почему Мадлен сразу же взволновала его. Другие образы всплывали в его памяти, особенно один. В двенадцать лет, укрывшись под сенью стены, откуда открывалось бескрайнее волнующееся море полей, виноградников и облаков, он прочел незабываемую книгу Киплинга, начинавшуюся словами: «Гаснущий свет…» На первой странице там была гравюра, изображавшая мальчика и девочку, склонившихся над револьвером. Ему вспомнилась нелепая фраза, всегда волновавшая его до слез: «„Баралонг“ держал путь к берегам Южной Африки». Теперь ему казалось, что та девочка в черном походила на Мадлен; девочка, о которой он мечтал вечерами, прежде чем заснуть, чьи шаги иногда слышал во сне… Конечно, все это просто смешно — во всяком случае, для такого, как Жевинь. И все-таки это тоже было правдой, но в каком-то ином измерении, как бывает правдой позабытый и вновь обретенный сон, исполненный таинственной очевидности. Впереди него шла Мадлен, темная и хрупкая фигурка, несущая в себе мрак и благоухающая хризантемами. Она свернула на улицу Сен-Пер, и Флавьер испытал горькое удовлетворение. Это еще ничего не значило, но все же…

Там оказался дом, о котором ему рассказывал Жевинь. Наверняка тот самый, потому что Мадлен вошла туда и потому что внизу находилась антикварная лавка. Жевинь ошибся лишь в одном: в этом доме располагалась к тому же гостиница «Семейный пансион». Номеров двадцать, не больше. Одно из тех небольших уютных заведений, в которых предпочитают останавливаться провинциальные учителя и чиновники, не терпящие перемен. У входа висело объявление: «Свободных номеров нет». Флавьер толкнул дверь, и пожилая дама, вязавшая при свете настольной лампы за конторкой портье, взглянула на него поверх очков.

— Нет, — негромко произнес Флавьер, — номер мне не нужен… Я только хотел узнать имя дамы, которая вошла сюда передо мной.

— Кто вы такой?

Флавьер пододвинул поближе к свету свою старое удостоверение инспектора полиции. Он сохранил его, как хранил все: старые трубки, сломанные ручки, ненужные счета… Бумажник у него был туго набит пожелтевшими письмами, почтовыми квитанциями и корешками от чеков, и он порадовался, что раз в жизни поступил правильно, не выбросив документ.

Старушка исподтишка следила за ним.

— Мадлен Жевинь, — сказала она.

— Она здесь не впервые?

— О нет, — ответила старуха. — Она у нас часто бывает.

— Она кого-нибудь принимает у себя в номере?

— Это порядочная женщина.

Она ехидно улыбалась, не поднимая глаз от вязанья.

— Отвечайте, — настаивал Флавьер. — Кто-нибудь у нее здесь бывает? Хотя бы подруга?

— Нет. Ни разу никто не приходил.

— Чем же она занимается?

— Не знаю. Я не слежу за постояльцами.

— В каком она номере?

— В девятнадцатом, на четвертом этаже.

— Номер хороший?

— Приличный. У нас есть и лучше, но ее устраивает этот. Я ей предлагала двенадцатый номер, но она настояла на девятнадцатом. Она непременно хотела тот номер на четвертом этаже, в котором окна выходят во двор.

— Почему?

— Этого она не сказала. Может, из-за солнца.

— Если я правильно понял, она сняла этот номер?

— Да, с помесячной оплатой. Вернее, она сняла его на месяц.

— Когда это было?

Старуха перестала шевелить спицами и заглянула в книгу записи жильцов.

— Пожалуй, — сказала она, — уже больше трех недель назад. В начале апреля…

— Сколько времени она обычно проводит в номере?

— По-разному. Час или меньше…

— Она не приносит с собой вещей?

— Нет, никогда.

— Она ведь приходит сюда не каждый день?

— Нет. Только раз в два-три дня.

— Вы никогда не замечали в ней чего-нибудь… странного?

Старуха подняла очки на лоб и осторожно потерла морщинистые веки.

— Все люди странные, — сказала она. — Если бы вы всю жизнь провели в гостинице за конторкой портье, вы бы не задавали таких вопросов.

— Случалось ей кому-нибудь звонить отсюда?

— Нет.

— Гостиница существует давно?

Глаза в паутине морщин с каким-то мстительным выражением уставились на Флавьера.

— Лет пятьдесят.

— А раньше… что здесь было?

— Надо думать, обычный дом.

— Вам не приходилось слышать о некой Полине Лажерлак?

— Нет. Но если она останавливалась у нас, я могу проверить по книгам.

— Не стоит.

Они снова переглянулись.

— Благодарю вас, — сказал Флавьер.

— Не за что.

И снова заработала спицами. Облокотясь на конторку, Флавьер машинально теребил зажигалку в кармане.

«Я потерял сноровку, — думал он. — Разучился вести следствие». Ему хотелось подняться на четвертый этаж и заглянуть в номер через замочную скважину. Но он знал, что ничего не увидит. Он попрощался и вышел.

Зачем ей понадобился номер на четвертом этаже окнами во двор? Да потому, что раньше это была комната Полины! Но ведь Мадлен не могла этого знать. Она и о самоубийстве не знала… Но тогда почему она так поступала? На чей таинственный зов откликалась, приходя в эту гостиницу? Объяснений могло быть несколько: внушение, ясновидение, раздвоение личности, — но ни одно из них не устраивало Флавьера. Ведь до этого Мадлен всегда была нормальной, уравновешенной женщиной. К тому же она прошла серьезное обследование у специалистов… Нет, тут что-то другое.