Екатерина Лесина - Поверженный демон Врубеля

Вот перед ней Стас чувствовал себя на редкость неудобно. Втянул. Обещал присмотреть, а вместо этого едва не угробил. Ольге он не сочувствовал совершенно, но был рад услышать, что та поправится.

Три дня… трех дней хватит, чтобы смотаться в Екатеринбург, встряхнуть народ, который в отсутствие начальства изволил расслабиться, а потом вернуться.

Людмилу он встречал с конфетами и цветами.

– Спасибо, – сказала она как-то не слишком радостно, но цветы приняла. – Мне давно уже не дарили цветов…

…Вернее, никогда не дарили, чтобы без повода. Вот к Восьмому марта или на день рождения случалось. От коллег. А просто так… и даже ее нелепые куцые романы как-то умудрялись обходиться без букетов. Людмила убеждала себя, что это как раз нормально, что живые цветы – бессмысленная трата денег. А поскольку всякий роман рассматривался в перспективе долгой и счастливой совместной жизни, то и трата выходила общею…

Но тут…

Роман?

Со Стасом?

Ерунда какая. А цветы – просто приятно. И конфеты. Хоть как-то скрасят печальную перспективу возвращения к родным пенатам. Они, сколь Людмила предполагала, крепко пропахли дымом, а потому грозил ей в отдаленной перспективе если не ремонт – на него денег точно не было, то всяко генеральная уборка.

– Эта прическа идет тебе больше.

– Прическа? – Людмила потрогала остриженную голову. – Издеваешься?

Не похоже.

А прическа… пожалуй, стоило рискнуть. Она уже рискнула, согласившись на предложение молоденькой медсестрички, которая на парикмахерские курсы записалась. Все одно, после того как на затылке целую плешь выстригли, терять было нечего.

Стрижка получилась экстремальной.

Мама определенно не одобрила бы… впрочем, мама никогда ее не одобряла, так стоило ли и дальше жить по ее правилам? Людмила провела ладонью по голове. С короткими волосами ее лицо стало… моложе? Ярче?

Глаза появились. И нос уже не казался таким уж большим.

В общем, если бы не нашлепка из пластыря на затылке, Людмила, пожалуй, была бы собою довольна.

– Поговорим? – Стас предупредительно распахнул дверь машины.

Будто у нее был выбор.

И да, поговорить хотелось. О деле. О Мишке. О том, что… вообще будет, хотя, наверное, Людмила сама знает, что.

– Ольге я позвонил, – он сам застегнул ремень безопасности, и странным образом эта забота была Людмиле приятна. – Она нас ждет.

Ехали молча.

Людмила трогала цветы, белые хризантемы и синие ирисы. Красиво… нежно… и жаль, не простоят долго. А может, оно и к лучшему. Ни к чему хранить пустые фантазии.

Ольга жила в старой части города.

И дверь открыла сразу.

– Проходите. Можете не разуваться. Я все равно собираюсь переезжать.

В квартире было пусто. Почему-то Людмила остро ощутила эту пустоту, возникшую вовсе не из-за отсутствия мебели. Что было виной? Высокие потолки с остатками лепнины, которую просто поверху побелили? Огромные же окна, верно, некогда витражные, а ныне обыкновенные, в пластиковых, слишком современных для этого места, рамах.

Пыль в воздухе?

Сам запах запустения?

– Присаживайтесь куда-нибудь… эта квартира принадлежала моему отцу, – Ольга сама села на низкий диван. Похожий был и у мамы Людмилы, достала по неимоверному блату, чем весьма гордилась. Диван застилали клетчатым покрывалом, и садиться на него дозволялось лишь гостям.

Диван пережил маму.

И несмотря на всю заботу, постарел. Выцвела темно-зеленая обивка, как-то неравномерно, пятнами, отчего возникло ощущение, что диван этот заплесневел. Провисла середина, а деревянные ножки разъехались. И пружины в нем скрипели. Но Людмила до сих пор не нашла в себе сил расстаться с ним. Теперь же эта привязанность казалась ей глупой. Она села в кресло, которое шло в паре к дивану. А маме не досталось вот, потому что блата ее не хватило на все…

Стас устроился за спиной Людмилы. И руку на плечо положил. Это прикосновение, чего уж душой кривить, было приятно.

– Мне очень жаль, – Ольга первой начала разговор. – Поверьте, я не хотела, чтобы кто-то пострадал… я никогда не думала, что… что все так повернется.

Она не выглядела роковой женщиной.

Обыкновенной.

Разве что глаза, огромные, темные и с поволокой, делали ее неуловимо похожей на всех Пресвятых Дев разом… да, эти глаза могли заворожить Мишку.

– Вы не убивали.

Стас произнес это жестко, и как-то сразу стало ясно, что он все равно винит ее. И простить вряд ли сможет. А Людмила… ей ли прощать?

Ей было даже жаль эту женщину.

Немного.

Ольга же улыбнулась, слабо, лишь уголками губ, и произнесла:

– Наверное, следует рассказать все с самого начала… я… я очень любила отца. Все дети любят мать, но моя… она была совершенно никакой.

Ольга прекрасно помнила детство. И маму, слишком тихую, незаметную какую-то. Она разговаривала едва ли не шепотом и была вялой, словно постоянно пребывала в полусонном состоянии. И в этом состоянии нетерпима была к шуму.

Нет, она не ругала.

Не запрещала.

Но лишь вздыхала тяжело, так что Ольге моментально становилось совестно за то, что она не способна играть тихо. Бегает. Кричит… у мамы от этого часто болела голова. Еще она имела обыкновение плакать по любому, пустяковому поводу.

Подумаешь, Оленька на гвоздь напоролась?

Или там колени рассадила?

Спрыгнула неудачно с крыши гаража да подвернула ногу?

Заживет. Вот и папа так говорит. Он появлялся нечасто, но каждое появление наполняло Ольгу удивительной силой. А мама потом эту силу вытягивала, выматывала душу. Нет, тогда Оленька не знала ни про душу, ни про энергию, но понимала лишь, что с папой ей было хорошо, а вот без него – плохо.

Мама потом плакала.

Тихо.

В ванной запиралась надолго, а выходила с покрасневшими глазами. Когда же Оленька спрашивала, что с нею, то ничего не отвечала, лишь всхлипывала жалостливо.

Самой Оленьке без папы тоже было тяжело, но она же не плакса! И вообще, она точно знала, что папа придет. Принесет с собой цветы и конфеты, а еще куклу, и не простую, а настоящую Барби, которой ни у кого из Олькиных подружек не было. Или платья для нее… или даже розовый домик с настоящей мебелью. Его папа на день рождения подарил и еще извинился, что не смог приехать.

А мама платье сшила.

Платье, конечно, было красивым, все платья, которые мама шила, были красивыми, но домик лучше. И вообще, зачем плакать, если папа вернется?

Она так маме и сказала. А та вновь расплакалась и, обняв Оленьку, сказала:

– Ты пока слишком маленькая… не понимаешь.

Маленькая?

Пусть так, но вот понимала Оленька больше, чем маме казалось. Например, понимала, что другие папы, подружкины, живут в доме всегда. А ее редко остается на ночь, не говоря уже о том, чтобы на все выходные… понимала, что соседки перешептывались, видя его. И маму осуждали.

Одна даже назвала ее любовницей.

Что это значит, Оленька поняла много позже.

А однажды мама сказала, что они переезжают. В новую квартиру. Двухкомнатную. И значит, у Оленьки появится собственная комната. Она говорила об этом так радостно, что Оленька сразу почувствовала неладное.

– А папа будет жить с нами? – спросила она.

– Папа… – мама вдруг смутилась. – Папа больше не придет.

– Тогда я никуда не поеду.

Не нужна ей своя комната, если папа не придет.

– Оля, так надо…

– Кому надо?

– Он… он не может быть с нами. Оленька, ты уже взрослая, наверное… послушай, дорогая… у него есть другая семья…

Другая? Зачем ему другая семья, если папа любит Оленьку? Или дело не в Оленьке?

– Это ты виновата! – Она ударила маму. – Ты! Ты плакала… и упрекала его! И теперь он ушел!

Эта мысль прочно угнездилась в Оленькиной голове. Вот только папу вернуть не удалось.

– Сейчас я понимаю, что была несправедлива к маме. Она любила меня и пыталась сделать все, чтобы я была счастлива. Но… я не могла понять ее. Разница характеров. Темпераментов. Не знаю. Я видела лишь, что она совершенно ничего не делает, чтобы папу вернуть. Я ведь не слепая, не глухая… я знала, что женщина должна быть красивой. А она… она замечательно шила. Редкий талант. Но при этом на ней самой платья выглядели убого. Она не красилась, не ходила в парикмахерскую… макияж, маникюр… это глупости. Мама была преисполнена уверенности, что красота должна быть естественной. И мы воевали… изо дня в день. Я грубила. Устраивала истерики. Она терпела с улыбкой, лишь повторяла, что это пройдет. Я повзрослею и пойму.

– Не поняли? – Стас огляделся.

Старая квартира.

Должно быть, некогда считалась роскошной. Сколько здесь комнат? Три? Четыре? Некогда она была огромной… кто в ней жил? Купцы? Местное дворянство… и почему-то остро ощущалось, что дом этот бросили, а люди, в нем ныне поселившиеся, изначально обречены быть несчастными.