Андраш Беркеши - Перстень с печаткой

— Да, сидит в гостиной. Что мне делать?

— Займи его разговорами, а я немедленно еду к тебе. Оставь отпертой дверь ателье, чтобы мне не пришлось звонить. Выполняй все, о чем он тебя попросит. Главное — не бойся и будь осторожна. Шаломон в какое время хотел приехать?

— В полпервого. Я уже приготовила корректуру. Передать ему?

— Конечно. Ведь они со стариком, по сути дела, закончили работу?

— Да, закончили. А может быть, лучше пока вообще воздержаться от издания? — усомнилась девушка.

— Но почему же? Договор ведь остается в силе? Англичанин намеревался улететь завтра утренним рейсом. Разве он не говорил вам?

— Говорил.

— Ну ладно, возвращайся к Шалго. А я сейчас приеду. И держи голову выше!

Юдит приветливо встретила Томаса Шаломона, но лицо ее было печально. Англичанин выразил ей свое глубокое соболезнование и сказал, что духовная жизнь Европы в связи со смертью профессора Калди понесла тяжелую утрату.

— Что-нибудь уже известно о причинах, побудивших его так поступить? — спросил Шаломон.

— Не очень много. Но к нам как раз приехал адвокат моего дяди — доктор Виктор Шюки. Он привез письмо, которое профессор передал ему на хранение за несколько дней до своей кончины.

Разговаривая, они вошли в гостиную.

— А полиция уже знает об этом письме? — повернувшись к Юдит, спросил англичанин.

— Нет и никогда не узнает, — ответила девушка, — потому что доктор Шюки сказал, что дядя настоятельно просил, чтобы содержание письма стало известно только членам нашей семьи. Когда вы уезжаете, господин Шаломон?

— Завтра утром.

— Доктор Шюки хотел бы обсудить с вами правовую сторону издания дядиной книги.

Шаломон улыбнулся.

— С радостью предоставлю себя в распоряжение господина адвоката.

— Прошу вас, проходите! — пригласила Юдит и направилась в сторону кабинета.

По лицу Шаломона промелькнула тень удивления, когда он увидел Шалго, поднявшегося ему навстречу.

— О, я счастлив познакомиться с вами. Доктор Шюки!

Англичанин тоже представился.

— Садитесь, господа, — предложила девушка.

Англичанин закурил сигарету.

— Я охотно побеседую с вами, но должен извиниться: у меня мало времени. После полудня мне нужно еще подписать несколько договоров…

— Что касается меня, то я отниму у вас всего несколько минут, — заметил Шалго. — Мы обсудим вопрос о расторжении договора, подпишем соглашение — и делу конец.

— О расторжении договора? — переспросил Шаломон.

— Да, сэр, — подтвердил Шалго. — В своем трагическом письме, которое мой друг адресовал мне, он выразил это желание на тот случай, если с ним произойдет что-нибудь до выхода книги в свет.

— Дорогой господин адвокат, — сказал Шаломон, — этот шаг вы должны серьезно обдумать, потому что издательство потребует возмещения убытков, а это выльется в довольно значительную сумму.

— Да, конечно. Но я думаю, что и в этом случае мы должны будем выполнить последнюю волю моего бедного друга. Разумеется, решение этого вопроса зависит не только от меня, но и от наследников, как его правопреемников.

— Тогда, может быть, целесообразнее отложить эти переговоры? — сказала Юдит.

Шалго посмотрел на девушку.

— Если вы так считаете, я должен повиноваться. Вы, Юдит, — наследница профессора Калди, так что за вами последнее слово.

Шаломон стряхнул пепел с кончика сигареты и взглянул на Шалго.

— Господину адвокату известна причина самоубийства?

Шалго удивленно посмотрел на англичанина.

— Самоубийства? — переспросил он. — Профессор Калди не покончил с собой, — возразил он. И, помолчав несколько секунд, добавил: — Профессора убили!

Шаломон кашлянул.

— Убили?

— Да, и самым зверским образом. С заранее обдуманным намерением.

Англичанин поднес сигарету к губам, глубоко затянулся и взглянул на зарыдавшую Юдит.

— Невероятно, — обронил он. — Может быть, и об этом написано в его прощальном письме?

— Нет, конечно, — сказал Шалго. Юдит встала и, вся в слезах, покинула комнату. — Бедная девочка, она очень любила старика. Канун свадьбы — и это зверское убийство!

— Милое, разумное создание, — подтвердил Шаломон. — Но почему вы, господин адвокат, берете на себя смелость утверждать, будто профессор убит?

Шалго поковырял в ухе, полуприкрыл тяжелые веки, а затем, сунув руку в карман, вытащил из него целлофановый кулек.

— Хочешь конфетку, Генрих? — поднявшись и опершись рукой о стол, с милой улыбкой спросил он.

Наступила томительная тишина.

— Или ты больше уже не любишь леденцы? — продолжал спокойно толстяк. — А жаль. Потому что леденцы, мой дорогой, не только полезны, но и приятно освежают рот. Между прочим, советую оставить руки на коленях и сидеть не двигаясь, потому что преимущество на моей стороне. Видишь? — Он показал револьвер.

На лбу Шликкена проступили мелкие капельки пота, а кадык заходил вверх-вниз. Шликкен понимал, что притворяться дальше бессмысленно; он тоже узнал Шалго.

— Чего ты хочешь от меня, Оскар? — спросил Шликкен, и Шалго уловил в его хриплом голосе страх.

— Пока еще не знаю, — сказал мечтательно Шалго. — Девятнадцать лет готовился я к этой встрече. Однажды в Рио-де-Жанейро проклятая стенокардия чуть было не доконала меня. Так я, хоть всегда был неверующим, стал молиться пресвятой деве, просить ее, чтоб она подарила мне жизнь. Я тогда так сказал ей: «Пресвятая матерь божия, выслушай нижайшую просьбу верного раба твоего. Жалкий Оскар Шалго с улицы Карпфенштейн молит тебя о милосердии. Дай ему дожить до того часа, когда он выполнит свой обет — уничтожит проклятого фашистского убийцу, ничтожную гниду Генриха фон Шликкена!» Пресвятая богородица услышала мою молитву, и вот, видишь, мы встретились с тобой. Конечно, за эти годы ты, как и многие другие фашистские убийцы, здорово изменил свою внешность. Так что я и не удивляюсь, что ни Кальман, ни Калди не узнали тебя.

— Оскар, пощади меня! — прошептал бывший гестаповец. — Мы ведь теперь с тобой союзники, боремся за общее дело. Забудь, что было между нами; мы должны помнить лишь о том, что у нас одна идея, одна цель.

— Об этом я помню, мой милый: об идее и цели! Но помню также и о том, что ты самый заурядный убийца! И ты не можешь быть моим союзником! А если бы я вступил с тобой в союз, архангел божий надрал бы мне уши!

— Если ты убьешь меня сейчас, тебе тоже конец! — сказал Шликкен. — Подумай об этом.

— Когда я выдам тебя и тебя расстреляют, я смогу спать спокойно. Ты и понятия не имеешь, как я тебя ненавижу! Скажи, тебе дорога жизнь?

— Жизнь для меня — все! — с надеждой в голосе вскричал фашист. — За нее я что хочешь отдам. Только отпусти.

— Почему ты убил Калди? — перебил «его Шалго.

— Не я убил его.

— Не дури, Генрих. Так мы никогда не договоримся. Учти, будешь юлить — я не убью тебя, но уж непременно выдам коммунистам. А этого я не пожелал бы даже тебе. Так что советую говорить правду.

— Тогда отпустишь меня?

— Не торгуйся! Отвечай, а там посмотрим. Все дело в том, насколько ты можешь оказаться мне полезен. Итак, почему ты убил Калди?

— Разреши мне закурить.

— Пока не разрешаю. Отвечай!

— Я хотел завербовать его, а он отказался. Грозился донести на меня. У меня не было другого выхода.

— А для чего ты хотел его завербовать? Ты же не получал на это приказа от Шавоша.

— Нет, у меня был приказ.

— От кого?

— От Гелена.

Шалго кивнул.

— Я знал, что ты работаешь и на геленовскую разведку. Похоже на таких простаков, как Шавош и его начальники, что они поверили тебе.

— Я прежде всего немец, — заявил Шликкен.

— А почему ты не завербовал Борши? Ты же за этим приехал в Будапешт?

— Да, но затем операцию отменили.

— Ты добыл документацию ВН—00—7?

— Добыл.

— Где она?

— Пока еще у меня, в гостинице.

— Вот видишь, ты можешь разумно говорить, — сказал Шалго. — А где магнитофонные пленки, компрометирующие Борши?

— Тоже в гостинице.

— Сколько агентов у тебя в Венгрии?

— Не особенно много.

— Сколько?

— Четыре.

— Имеет смысл перевербовать их?

— Думаю, что да. Материал — первый сорт.

— А скажи, на какой основе ты завербовал в сорок четвертом Даницкого?

— Он был французским агентом. Я получил о нем сведения из Виши.

— Он и сейчас работает на вас?

— Насколько мне известно, он работает на французов. А я, когда он провалился в пятьдесят шестом, отказался от его услуг.

— Чем ты убил Калди?

— Ботулином. Ну, теперь ты меня отпустишь? Ты не пожалеешь об этом, Оскар!

— Не очень охотно. Но я еще обдумываю этот вопрос. Дело в том, что я не умею убивать так хладнокровно, как убивали вы. Вот вы по этой части мастера! А ты, Генрих, здорово изменил свою внешность.