Елена Арсеньева - Камень богини любви

– Ничего, лежите, – сказал Шамрай, по-прежнему прижимая ее к себе, – мне так больше нравится.

После этих слов он наклонился и поцеловал Алёну в губы.

Дела давно минувших дней

Жив я остался чудом.

То, что вызвало обвал, то меня и спасло. Попади я в обыкновенный оползень, уже давно задохся бы, засыпанный землей. Но я провалился в заброшенный коллектор… уж кто недосмотрел при строительстве станции, не знаю, но мысленно слал ему проклятия. Его разгильдяйство едва не стало причиной моей гибели! Не знаю, как уж так вышло, что коллектор не забило доверху землей, когда потом выравнивали площадку, видать, подмостья там какие-то оставались, которые потом съехали, подмытые дождем, а теперь они громоздились надо мной, грозя вот-вот обвалиться и погрести меня под слоем земли, который они еще удерживали.

В иные минуты казалось мне, что уж скорей бы… скорей бы это случилось.

Но страшна эта мысль, и еще писал карандаш… А пока он писал, я еще цеплялся за жизнь.

Здесь, в темноте, где у меня было время не только предаваться отчаянию, но и думать, я многое понял.

Тот миг в Серафимином дворе, когда мы обменялись в кромешной тьме взглядами с неизвестным парнем… Увидеть меня так же отчетливо, как видел его я, мог только северянин. Не Венькой называла его Серафима – Вейкко или Вейкой. В Питере так – вейка – зовут финнов-извозчиков, как в Москве – ваньками. Но есть и финское имя Вейкко. Я многих в Петрозаводске знал, кого так звали. Он был типичный финн – с твердым, красивым, широковатым лицом, с прозрачными, иной раз до белизны, глазами. Соломенными волосами и этими глазами он был очень похож на красавицу Синикки, но все черты лица перенял у своего отца – Раймо Туркилла…

Невозможно забыть лица человека, которого ты убил, и я помнил лицо Раймо всю свою жизнь. Иной раз оно являлось ко мне в снах, иной раз какое-то сходство я улавливал в случайно встречном человеке, и сердце выскакивало из груди от страха. И вот теперь я сразу узнал его сына и сына Синикки.

Возраст совпадал – ему было двадцать лет.

Слушая тогда, месяц назад, рассказ Васильева, я пропустил мимо ушей одну фразу – что ребенка убитой Синикки взял к себе Яаскеляйнен, хозяин гостиницы. Ведь это был все же его родственник…

Вырастил его, воспитал – и что? Отправил найти убийцу отца и убить его?

Нет. Никто, ни одна живая душа не могла заподозрить, что я убил Раймо Туркилла! Если Яаскеляйнен в самом деле послал Вейкко в Нижний, то лишь затем, чтобы отыскать браслет, который финны почему-то называли Сампо.

Но убийца не оставил бы меня в живых. Об этом свидетельствовала моя пронзенная ножом подушка. Это был настоящий финский пуукко, который от русских финок отличался тремя вещами: обушок не был так сильно скошен, дола, бороздка на клинке, тоже не была скошена к краю, а главное, на пуукко не было даже намека на гарду, лезвие сразу входило в рукоять. Я этих пуукко навидался в Петрозаводске, финский нож сразу мог отличить от подделки. Тот нож, которым хотели убить меня, как две капли воды напоминал нож Раймо, который я когда-то побоялся тронуть. Меня хотел убить отец, меня хотел убить сын…

Не убил только чудом, потому что ревность погнала меня к Серафиме!

Но ведь она сама сообщила, что ее не будет. Я мог остаться дома. Значит, она подстраивала мое убийство? Присутствовала при разгроме моего жилья, при этих безумных и в то же время тщательных поисках? Во имя чего она действовала? Во имя любви к Вейкко? Но нет… я знал, какова Серафима, когда любит или хотя бы притворяется, что любит! Люби она Вейкко, непременно позвала бы его к себе в ту ночь! Но она велела ему уйти.

Что тогда?

Что-что… разве я забыл, с кем имею дело? Васильев называл Серафиму революционной фурией, говорил о ее неистовом фанатизме, о том, что для нее всегда и прежде всего – преданность интересам организации.

Боже мой, смешнее всего, что я знал, если бы она попросила у меня этот браслет для себя – я отдал бы сразу.

Но она не могла ничего попросить, она не знала о браслете!

А может быть, Вейкко один громил мое жилье и искал браслет? Может быть, Серафима была в это время совершенно в другом месте?

Слезы мои падали на грязную бумагу, где я записывал эти строки. Я и сам не знал в те мгновения, о чем больше просил Бога – о спасении своей жизни или о том, чтобы Серафима оказалась невиновна передо мной и не замышляла мое убийство!

Она говорила, что ее мутит. В последнее время она выглядела такой усталой и растерянной… Что, если она беременна от меня? Что, если это пугало ее? Но ведь нельзя мечтать о смерти отца своего ребенка!

Или можно?

Я не знал…

Все, карандаш мой окончательно затупился. Очинивать больше нечего. Он оставляет на бумаге какие-то неясные, неразборчивые разводы. А впрочем, кому их разбирать? Никто и никогда не прочтет этих строк. Никто и никогда не найдет ни меня, ни эту тетрадь.

Я устало откинулся к стене. Сейчас… еще немного посижу, еще помолюсь. А потом, когда мысль о безнадежности станет невыносимой, я взрежу себе ножом вены.

А впрочем, он так затупился, что и карандаш-то уже не мог подточить! И эта надежда на скорое спасение исчезла.

Но что это? Я слышу голоса?

Нет, мне мерещится, я не могу ничего слышать… все заглушал шум воды…

Но вода больше не шумит! Не шумит!

– Спасите! – закричал я. – Я здесь, под землей!

– Никита! – словно с небес долетел до меня голос Серафимы.

– Господин Старков! Потерпите-с! Мы вас вытащим-с! – вторил ей мужской голос, в котором я узнал голос слесаря. – Воду отключили, чтобы вас найти! Сейчас спустим вам веревки! Уж как дочка-то рада будет, что вы спасены-с!

«Губернские новости», Нижний, от 10 июля 19… года.

Трехдневный ливень нанес немало урону городскому хозяйству. Поломано много деревьев, размыло мостовые. С Гребешка и Откоса смыло большие массы земли, порушены некоторые частные строения, стоявшие в опасных местах. К счастью, обошлось без жертв. Однако жертвой размытой земли едва не стал известный актер Н. Л. Старков-Северный, который провалился в коллектор второй городской водопроводной станции. Еще предстоит выяснить, по чьей вине остался не засыпан один из коллекторов, однако г-на Северного спасли благодаря внимательности слесаря Пулкова и актрисы госпожи Красавиной, которые обнаружили провал в садике около станции и встревожились за судьбу г-на Старкова-Северного. Сейчас известный артист находится в руках врачей, у него воспаление легких, но светила медицины уверяют, что здоровье его в самом скором времени поправится.

«Губернские новости», Нижний, от 10 июля 19… года.

Задержан убийца г-на губернатора Гриневича! Им оказался член боевой организации социалистов-революционеров Вейкко Яаскеляйнен, финн по национальности. Подробностей задержания неизвестно, однако точно, что он был арестован в доме известного инженера В. Ф. Тихонова, который в своем доме содержал явочную квартиру для боевиков.

Оба понесут суровое наказание. Наша газета будет держать господ читателей в курсе расследования и судебного процесса над убийцами губернатора Гриневича.

Наши дни

– Горько! – заорал вдруг чей-то голос, и Алёна почувствовала, что губы Шамрая оторвались от ее рта. И вздохнула с сожалением… это был прекрасный поцелуй, пылкий и такой волнующий, что она как-то вмиг забыла, среди какой жути все это происходило.

– Горько! – снова раздался голос, и Алёна открыла глаза.

Перед ней стоял низкорослый и очень широкоплечий человек в серой камуфле и «чеченке». В нем было что-то невыносимо знакомое…

– Привет, Лев Иваныч, – нетвердым голосом сказал Шамрай, все еще обнимая Алёну. – А ты как сюда попал? Я же вроде не оставил координат, где буду…

– Ну и зря, тоже мне, Артур Грей, ринулся сломя голову выручать свою Ассоль, забыв про алые паруса! – сердито сказал широкоплечий, и до Алёны вдруг дошло, что перед ней стоит не кто иной, как старинный ее приятель и неприятель Лев Иваныч Муравьев, начальник областного следственного отдела, причем не просто стоит, а выражается в присущем ему ерническом стиле. – Но ты забыл, что после твоих розысков вокруг этих спекулянтов ювелиркой и их хождений на Куйбышевскую водокачку мне о каждом сигнале по Черниговской сразу докладывают. А тут вдруг звонок: срочно, здесь убивают, писательница Дмитриева… ну, я и полетел во главе своей стаи.

– О! – закричал Андрей, тараща глаза. – Полетел! Я думал, почему милиция так долго не едет! Это называется – полетел! Да уж минут двадцать прошло, как я позвонил! Нас бы тут поубивали всех за это время!

– Да мы тут уже минут десять ваши собеседования слушаем, – усмехнулся Лев Иваныч, махнул рукой – и вдруг во все окна заглянули серые камуфлированные люди в шапочках-«чеченках». – Так что не сомневайтесь, товарищи, если бы что не так – спасли бы ваши души без промедления. Насчет сердец, конечно, не знаю… – вдруг сказал он с загадочным выражением, меряя взглядом Шамрая, который продолжал держать в объятиях Алёну Дмитриеву, которая, в свою очередь, не только не предпринимала никаких диктуемых элементарной скромностью попыток из сих объятий вырваться, но даже и сама некоторым образом приобнимала Шамрая.