Ирина Мельникова - Финита ля комедиа

Тартищев не закончил фразу, а Алексей не успел должным образом на нее отреагировать. Лиза что-то резко ответила Турумину, вздернула подбородок и направилась в сторону кулис, за которыми прятались Федор Михайлович и Алексей. Юрий Борисович, прихрамывая, спешил следом и уже в полный голос упрашивал ее вернуться на сцену.

Лиза достигла кулис, встретилась взглядом с отцом, гневно блеснула на него глазами и, развернувшись к Турумину лицом, даже притопнула ногой от возмущения:

— Юрий Борисович, я вас умоляю, увольте меня от этой роли! Какая из меня актриса? Что вы меня в посмешище превращаете? У меня голоса на этот зал не хватает, а вы хотите, чтобы я в новом театре играла! Нет, никогда! — Она оглянулась на отца. — Федору Михайловичу простительно, он в театральных делах ничего не смыслит! Но вы-то! Вам позора захотелось! Нет, нет! — отгородилась она от Турумина ладонями. — Я на эту тему прекращаю всяческие разговоры. Лучший выход для вас — Вероника Соболева! Она — ученица Полины Аркадьевны. Уже потому зрители примут ее доброжелательно, а если еще увидят ее игру…

— Но Савва Андреевич категорически против Вероники! Сами понимаете, она его принародно оскорбила… А он не тот человек, чтобы прощать подобные обиды… — не по обычаю робко произнес Турумин и посмотрел на Тартищева, словно искал у него поддержки.

Но Федор Михайлович против его ожиданий урезонивать Лизу не стал, а приказал Алексею:

— Отправляйтесь оба в гримерную! Пусть слегка отдышится, а потом уже решать будем, что дальше делать. — И строго посмотрел на Турумина, проводившего молодых людей взглядом. Лиза взяла Алексея под руку, и они направились за сцену, где находилась лестница, ведущая на второй этаж к гримерным.

— Прямо не знаю, что предпринять? — произнес режиссер растерянно, заметив взгляд Тартищева.

— Рассказать все, как есть, без вранья!

Режиссер растерялся еще больше:

— О чем вы, Федор Михайлович? Я имел в виду Лизу…

— А я — ожерелье, которое мы изъяли у преступника. Что ж вы не признались, что оно исчезло из шкатулки Муромцевой с вашей помощью?

Режиссер побагровел и отвел взгляд…

Он уже не ощущал себя человеком. Бесполое, равнодушное создание пило чай, курило, разговаривало с хозяйкой, но все, что оно ни делало, что ни переживало, все это уже существовало вне его, в другом мире, который останется точно таким же, когда для него все исчезнет. Его сознание смирилось с этими ощущениями, и он не испытывал ни малейшего страха перед тем событием, которое должно произойти завтра…

Столь же молча и отрешенно он наблюдал за женщиной, которая раз в неделю убирала в его комнате. Она ни о чем не догадывалась, поэтому так безмятежно и весело болтала, даже пыталась неловко кокетничать, чтобы привлечь его внимание, но, обиженная непонятным для нее молчанием и странным отсутствующим взглядом, быстро справилась с уборкой, подхватила ведро с грязной водой, тряпки, щетки и поспешно ушла. Он не знал, что за дверью она многозначительно повертела пальцем у виска и прошептала неприличное слово, которое обычно шепчут разочарованные женщины, покидая квартиру одинокого мужчины.

Но он уже не чувствовал себя мужчиной и потому ничем не мог ей помочь. И даже это слово, очень злое и обидное, не смогло бы породить в нем соблазна доказать обратное. Тем более что горничная никогда не вызывала у него других желаний, кроме как поскорее избавиться от ее присутствия.

В комнате пахло свежевымытым полом, в окно заглядывала ветка черемухи с набухшими почками. Со стороны горы Кандат на город наползали сумерки, и небо приобрело тот самый розовато-сиреневый оттенок, который предвещает появление луны над горизонтом.

Он прошел к одежному шкафу, достал свой лучший костюм, переоделся в него, подумал и вместо галстука нацепил бабочку. Постоял некоторое время перед зеркалом, словно решая, что делать дальше. Затем надел шляпу, взял с тумбочки кожаный поводок и тихо свистнул. Из-под кровати выкатился маленький длинношерстный песик, абсолютно белый, лишь носик-пуговка был черным, глаза же прятались в непролазных лохматых дебрях. Но это песика явно не смущало. Радостно повизгивая, он принялся носиться вокруг хозяина, изредка взлаивая и от души помахивая хвостом.

— Сидеть, Арто! Кому сказал, сидеть! — прикрикнул на него хозяин, пристегнул поводок к ошейнику, взял песика левой рукой, правой захватил трость, стоящую в прихожей, и вышел из комнаты…

Путь его лежал к небольшому парку, вернее крохотному участку леса, который строители доходных домов по какой-то причине пожалели и не спилили. И теперь несколько десятков неряшливых сосен и тополей оживляли скудной зеленью мрачное скопище уродливых двух — и трехэтажных зданий, окруживших их точно тюремный конвой.

Для редких вечерних прогулок он обычно выбирал более оживленные места, но сегодня он имел определенную цель, поэтому миновал быстрым шагом освещенный фонарем участок мостовой и ступил на тропу, уводящую к лесу. Над тропой стелился низкий туман, и он шел, не замечая, что высоко поднимает ноги, как это делает человек, идущий по воде.

Тропа нырнула между домами, запетляла среди деревьев и, наконец, вывела его к старому котловану, затопленному грунтовыми водами и по этой причине брошенному. Края котлована давно уже превратились в помойку, но тропа обошла его по краю и исчезла в конце деревянного настила, уложенного на деревянные сваи чьей-то доброй рукой и протянувшегося на пару саженей над водой. Летом здесь обычно не протолкнуться от купающейся ребятни, а сейчас было тихо, зябко и сумрачно.

Над горизонтом уже взошла луна. Ее отражение качалось в темных водах котлована, словно желток от раз битого яйца на щедро политой маслом чугунной сковороде. Из прибрежных кустов наносило падалью и прочими отвратительными запахами помойки. На ближайшей сосне завозилась какая-та птица. Сухая хвоя и прошлогодние шишки прошелестели за его спиной, птица что-то сердито пробормотала, ударила крыльями, и вновь все звуки исчезли, словно утонули в этой вязкой, как болото, тишине.

Песик на его руке вздрогнул и завертел головой, напоминая о себе. Он спустил его на землю, и тот юркнул за куст. Через пару мгновений он появился, но хозяин не обратил на него внимания. Наклонившись, он что-то выглядывал на земле. Это что-то оказалось грязным кирпичом. Хозяин взвесил его на ладони, постоял некоторое время в раздумье, затем достал из кармана бечевку, аккуратно перевязал кирпич крест-накрест и свистом подозвал к себе песика. Тот подскочил к нему и резво заплясал возле его ног, подпрыгивая и поднимаясь на задние лапы. Малыш Арто промок от ночной росы, озяб и просился домой.

Хозяин взял его под мышку и, не выпуская из рук кирпича, двинулся, но не по тропинке, а на шаткие мостки, которые скрипели под его шагами, и, казалось, ступи он чуть тверже, они обрушатся вместе с ним и собакой в воду. Но он вполне благополучно достиг конца настила.

С десяток секунд постоял, вдыхая прохладный воздух. Здесь он был заметно чище, чем на берегу. Затем опустил песика на доски, отчего тот негодующе заскулил и принялся карабкаться к хозяину на руки. Но тот оттолкнул его и, присев на корточки, привязал конец бечевки к ошейнику. Выпрямившись, подхватил Арто левой рукой, кирпич — правой и, отведя их в сторону, с размаху бросил в воду. Песик коротко взвизгнул, одновременно с громким всплеском, с которым вошел в воду кирпич, и тоже исчез под водой. Его хозяин некоторое время всматривался в воду, потом снял висевшую на локте трость, ткнул ею в мутное светлое пятно, проступившее у самой поверхности, нажал, и пятно медленно ушло вглубь. Постоял еще мгновение, вглядываясь туда, куда только что кануло маленькое шустрое создание с носом-пуговкой, поправил сбившуюся шляпу и молча отправился в обратный путь.

Правда, назад он добирался дольше: пришлось обойти стороной блуждавшего в кустах пьяного мужика, вдобавок, видимо на погоду, разболелась нога. Поэтому на крыльцо дома, где он снимал квартиру, хозяин Арто поднялся, с трудом подтягивая ногу и держась за перила.

Всю ночь он рвал какие-то бумаги, письма и жег их в печурке. Затем снял со стены несколько фотографий, долго смотрел на них, потом тоже бросил их в печь.

И пристально наблюдал, как они корчатся в пламени и как огонь вгрызается в изображение женского лица, съедая его без остатка.

К утру он перешел за стол, зажег свечу и придвинул к себе несколько листов бумаги. Перо оглушительно скрипело в окружавшей его тишине. Писал он медленно, но почти без остановки, изредка переводил взгляд на окно и лишь единожды на более темные пятна на стене — следы сожженных фотографий.

Писать он закончил только тогда, когда за окном проклюнулся робкий серенький рассвет, гора Кандат накинула на себя розовую косынку, а неподалеку, верно на соседней улице, затеяли утреннюю перекличку петухи.