Нина Васина - Падчерица Синей Бороды

“Демократию стрекозы” придумал дядя Костя — водка, минералка с газом, варенье.

“Совершенство принципа” придумала Харизма — коньяк наполовину с горячим шоколадом.

— “Истина и метод”! — объявил свое название коктейля Коржак. — Шампанское, водка и вишневый ликер!

— Так нечестно! — возмутилась я. — Это название философского труда Гадамера!

Сразу же наступила полная тишина.

— Какого… Гадамера? — растерянно спросила Лаптева и опять получила тычок от своего мужа.

— Который Ханс, немецкий философ!

— Деточка, — с облегчением в голосе заметила Харизма, — что ты можешь знать о современной немецкой философии!

— Действительно, давайте говорить о европейском нигилизме, — предложил дядя Костя. — Мы тут пьем, поглощаем, можно сказать, веселящее зелье, а ведь противопоставление Аполлона Дионису — это всего лишь выражение простой человеческой потребности в порядке, в смысле и красоте, противостоящей творческому поиску и разрушению.

— Красота тут ни при чем, — откликнулся дядя Вова, хирург из Воронежа.

— А вся философия — только предлог. Фикция, которая должна хоть как-то поддержать наше существование и защитить его от хаоса. Мышление требует логики, а реальность уродлива и непредсказуема. Вот тебе и все противопоставление порядка и творческих порывов, о которых говорил Шеллинг.

— Мальчики, ну при чем здесь Шеллинг? — интересуется Лена, покосившись в мою сторону.

— При том… При том, что он — нигилист! — вспоминает Харизма. — А нигилизм — это следствие подозрения, что никаких догм и авторитетов не существует!

— Так все сложно, — решила внедриться я, — а Гадамер был герменевтиком, а что для них главное — понимание текстов. Мне Гадамер всегда говорил, что только любовь к тексту может привести к пониманию человека.

— Кто говорил? — не понял дядя Петя, замминистра.

— Гадамер, кореец, — спокойно замечаю я.

— Деточка, это же совсем другая философия, другое время. Кореец, с моей точки зрения, постоянно путал философию и антропологию, он воспринимал мыслящего человека как человека обремененного знаниями, в то время как настоящий немецкий философ Гадамер говорит об истинностных притязаниях, которые вполне живут одним лишь совершенством и предпониманием текста. Вы же, юное создание, впадаете в “герменевтику подозрения”, то есть ищете конфликт, противоречие либо малейшее несоответствие вашему представлению, даже не позаботясь проверить психическое здоровье того, кто предоставляет сам текст!

— Другими словами, — подошел ко мне Коржак, — то, что тебе представляется в данный момент абсурдным, ужасным, не поддающимся здоровой логике, на самом деле может быть изложено другим интерпретатором с полнейшим притязанием на истину. Что это значит? Что рассмотрение ситуации только с точки зрения собственного смыслового горизонта должно быть наказуемо, если влечет за собой массовые негативные последствия.

— Давайте музыку слушать! — не выдержала госпожа Лаптева.

Гости поделились на группы. От отчаяния и ощущения полного бессилия у меня заболела голова.

Коржак позвал меня из угла гостиной.

— Харизма хочет заглотить собственную выдумку, — сказал он, улыбаясь. — “Совершенство принципа”, так, кажется?

— Так! — кивнула Харизма. — Нужен горячий шоколад.

Иду на кухню.

— Нужна чашка горячего шоколада.

Плавными жестами фокусника толстый вьетнамец за полминуты намешивает в ковшике над огнем густую горячую бурду.

— Володя, я тебя умоляю, упроси Лену показать ногу! — беспокоится Коржак. — Она ведь только так говорит, что царапина небольшая, судя по количеству окровавленных бинтов, я боюсь, что она проткнула ногу ржавой проволокой.

— И что? Не жалуется? — удивляется хирург из Воронежа.

— Еще неделю назад я везде натыкался на окровавленные бинты, а теперь говорит — все в порядке. Да по количеству крови такое впечатление было, что она пальцы себе оттяпала! Посмотри, я тебя прошу!

— На Лену это не похоже, — замечает Харизма, осторожно принимая из моих рук чашку с шоколадом, который я, как могла, перемешала с рюмкой коньяка. — Она же трезвая падает в обморок от укуса комара! Что, и врачу не показывалась?

— Говорит — показывалась, — пожимает плечами Коржак.

Я перестаю что-либо понимать. И голова раскалывается.

— Если будете осматривать хозяйку, — замечаю я, — посмотрите лучше ее спину. Такое я видела только в кино. “Спартак” называется. Там рабов избивали плетками. А нога у нее в полном порядке, ни царапинки, уж поверьте!

Все замерли. Дядя Вова из Воронежа достает платок и начинает сосредоточенно протирать очки. Харизма задумалась и вдруг расхохоталась.

— Иди на кухню, вымой что-нибудь, — бесцветным голосом приказывает Коржак.

— Если это вы избиваете свою жену плеткой, — я не могу остановиться, хотя Коржак встал, взял меня за руку и начинает тащить из гостиной, — то вас нужно судить! А если она делает это сама в припадке садомазохизма, то ее надо лечить! А нога у нее совершенно здорова, женщина может фиктивными болячками привлекать к себе внимание, если у нее муж полный дуболом! Бросьте руку сейчас же, а то я разозлюсь!

Поздно ночью я пробралась по лестнице вниз и услышала, что в гостиной идет совещание. Ничего не разобрать.

Может быть, сбежать прямо сейчас? Или быстренько обыскать кабинет Коржака, пока они тут заседают?

Не дыша, заглядываю в спальню Лены. Спит, бедняжка, не позвали дурочку на совещание — перепила, как всегда…

Иду в кабинет. Дверь не заперта, пахнет сигаретным дымом и духами, на письменном столе три бокала с остатками “Демократии стрекозы” — судя по плавающим ягодам из варенья. Включаю компьютер, набираю электронный адрес Пенелопы, гоню все подряд, не сводя глаз с двери кабинета. Быстренько осматриваю ящики стола. Проспекты, вырезки из каких-то иностранных журналов, все — о лекарствах. Потрошу мусорную корзину. Ничего интересного. Наугад вынимаю несколько книг с полок, трясу их. Ничего не выпадает, в книгах не оказывается вырезанной ниши для пистолета, за книгами не прячется дверца потайного сейфа, да я просто нюхом чую, что в этом кабинете нет ничего интересного! Выключаю компьютер, закидываю обратно в корзину скомканные бумажки. Осматриваю шкаф у двери. Восемь костюмов, четыре коробки с новой обувью, рубашки, нижнее белье.

А если он прячет секретную документацию в своей спальне или в спальне жены?

Так, стоп, в его спальне даже шкафа нет, мы там убирали вчера с Аделаидой. На открытой железке передвижной стойки висят несколько халатов и пижам. Аделаида говорила, что хозяин большую часть времени проводит у себя в кабинете, там и переодевается.

Была не была!

Иду в спальню Лены.

На осмотр ее огромного гардероба мне хватило получаса. В слабом свете ночника у кровати видно было плохо, я в основном занималась ощупыванием, но ничего интересного не обнаружила. В единственном небольшом чемоданчике оказался набор для выездного парикмахера.

— Он все забрал с собой.

Тихий голос с кровати, от которого я дергаюсь, роняю чемоданчик, на пол вываливаются ножницы, расчески, машинка для стрижки…

— Что забрал?

— Дискеты. Шесть штук. Все забрал с собой. Сказал, что нас ограбили.

Обещал найти деньги. Только я ему не верю. Он не оставил адреса, понимаешь. Это как мужчина на ночь — прощается, обещает позвонить, а телефон не спрашивает и своего не называет. Налей на три пальца.

— Кто меня нанял? — я не отдаю бокал, пока Лена не ответит.

— Я.

— Зачем?

— Я хотела тебя увидеть, понять… Что в тебе есть такого, чего нет во мне.

— Увидела?

— Да. Ничего особенного. Года три, пока не заматереешь, он тебя будет обучать наслаждению жизнью, а потом скажет, что жизнь закончена.

— Эти гости там, внизу…

— Это все — знакомые мужа. У них, кажется, неприятности.

— А у тебя?

— А мне по фигу! Он не вернется, — она протягивает пустой бокал, я беру его и верчу в руке.

— Ты прятала раненого корейца в этом доме? — решаюсь я.

— В подвале. Пригласила врача. Бешеные деньги. Сказал — повезло. Пуля прошла навылет.

— А Кержак… Евгений Кириллович знал?

— Нет. Если он узнает — убьет. Я еще полгода назад обещала ему порвать с корейцем. Жизнью клялась.

— Твой муж не знал, что в подвале лежит раненый?

— Нет. Аделаида догадывалась, но она не скажет.

— Коржак видел окровавленные бинты!

— Ну и что? Пару раз наткнулся в мусоре, я сказала, что поранила ногу.

Что это за допрос? — прищуривается Лена.

— Просто я еще не все поняла. Это муж тебя бьет плеткой?

— Не-е-ет, это я сама. Истязание плоти, так сказать. А твоя мать была брюнетка или крашеная блондинка? — вдруг спрашивает Лена.

— Брюнетка с вьющимися волосами, — удивляюсь я вопросу.

— А с прямыми темными волосами тогда кто?