Ян Мортенсон - Убийство в Венеции

Вольфганг Гербер глядел на него, как кролик на удава. Несмотря на летний зной, его пробирал озноб.

«Эрнст Эммануэль Хуман» — так было выбито большими, заметными буквами на нетесанном граните. «Доктор теологии, пробст в приходе Вибю». Ниже шло мамино имя, она умерла позднее. А в самом низу можно было прочесть буквы помельче: «Но превыше всего — любовь». В газон у надгробия была воткнута табличка на металлическом стержне: «Под присмотром церковного совета». Раньше могила была огорожена — здесь был четырехугольник разровненного гравия с большими камнями по углам, между которыми висели обрамлявшие могилу железные цепи. Словно в приступе демократии, по которой констатировалось равенство и равноправие всех и каждого напоследок, перед лицом смерти, дополнительные украшения с могил на маленьком кладбище были убраны. Вполне вероятно, что сыграли свою роль и профессиональные требования. Без сомнения, работникам куда проще и удобнее разъезжать между рядами надгробий и крестов по темно-зеленым газонам на маленьком тракторе для стрижки травы, чем сидеть на корточках и выпалывать сорняки вручную.

С чувством легкой вины я поставил несколько свежих полевых цветов в узкую стеклянную вазу. «Под присмотром церковного совета». Хорош же сын, если даже не может ухаживать за могилой собственных родителей и перекладывает эту заботу на других. Пусть в жизни я не добился внешнего блеска и почета, но ведь от хорошего сына всего-то и требуется, что содержать в порядке место последнего приюта своих предков. Однако если живешь в Стокгольме, в 25 милях отсюда, это, пожалуй, простительно.

Я поднялся, постоял минутку у памятника, погруженный в свои мысли, подумал о безнадежно пролетевших годах, о пропитанных солнцем летних каникулах моего детства в старом пасторском доме по другую сторону озера.

Вон там, на древнем жертвенном месте, где поклонялись иным богам, стояла белая церковь, которую перестраивали и достраивали в течение веков, местный центр религиозной жизни, место сбора. Так когда-то было задумано, так раньше и было. Теперь, наверное, на службы приходит лишь горстка пенсионеров. В дни крестин, свадеб и похорон церковь по-прежнему незаменима как традиционное обрамление кульминационных моментов жизненного цикла, но ее религиозное значение уменьшилось. Это была одна из больших проблем моего старого отца: как вдохнуть в церковь жизнь, как сделать ее исполненной смысла в наш освобожденный от церковного влияния век.

В это время за моей спиной послышались шаги и мягкий женский голос прервал мои думы. Я обернулся.

— Простите, не могли бы вы сказать, как добраться до Бакки? Я, кажется, проскочила поворот на боковую дорогу. А по карте, что мне дали, не совсем понятно. Вообще-то, я в картах никогда не разбиралась, — улыбнулась она. — Я пошла мимо кладбища, увидела, вас и решила, что вы наверняка сможете мне помочь.

Я смотрел на нее. Не то, чтобы красивая, но хорошенькая. В ней было здоровое, естественное очарование, как на рекламе шведских молочных продуктов. Крупные белые зубы, веселые глаза, блондинка. Она будто только что сошла с экрана — с уборки сена в фильме 50-х годов по какому-нибудь из романов Салье; будто жила на молоке, сыре, солнце и свежем воздухе. И чистила зубы пастой «Стоматоль».

— До Бакки? Забавно. Я сам туда направляюсь.

— Тогда ты должен знать Андерса? — вырвалось у нее. — Андерса фон Лаудерна.

— Еще бы! Я приглашен к нему на новоселье. Звучит довольно непочтительно по отношению к дому XVIII века, но так уж он сказал.

— Мне здорово повезло, — в восторге сказала она. — Я работаю у Андерса в музее и помогала выбирать ему старинные образцы обоев и красок тех времен. Он думает отреставрировать весь дом, с самого фундамента, а не только привести его в жилой вид.

— Я знаю. Он, наверное, в лотерее главный приз выиграл. Перестроить старый дом немалых денег стоит.

Мы спустились к автомобильной стоянке. Под нашими ногами на широкой дорожке шуршал гравий, где-то на верхушке серебряно-серого ясеня ностальгически наигрывал на своей флейте черный дрозд. Неподалеку от моей машины стоял сверкающий черный «Мерседес», на водительском месте которого сидел мужчина и читал газету. Когда я проходил мимо, он поднял глаза, а затем быстро поднял газету, чтобы закрыть свое лицо. На какое-то мгновение мне показалось, что я его узнал, что я его уже видел, но не мог сообразить, где именно. Только открыв дверцу моей машины и сев за руль, я вспомнил: темные глаза, нездоровая бледность. Человек, желавший приобрести у меня бюро, впоследствии украденное у семьи Гранов.

Когда я посмотрел в сторону черного «Мерседеса», тот уже развернулся на стоянке и пропал из виду за кладбищенской стеной. А я отбросил свои мысли. Напридумываю вечно. Что делать человеку из моей лавки на Чепмангатан аж здесь, в Вибю? Наверное, это был какой-нибудь местный похоронный агент, приезжал по делу в церковь перед похоронами. Они так и должны выглядеть — бледные, мрачные, с черными глазами. Представители смерти на Земле должны перемещаться на черных «Мерседесах». Так что все было в полном порядке.

Через четверть часа мы свернули во двор перед усадьбой Банка; сначала я на моем стареньком «Опеле», затем она на своем потрепанном «Саабе». Дом стоял на горке неподалеку от озера, а прямо напротив, за зеленеющими кронами деревьев, возвышалась кирпичная крыша дома моего детства. Солнце шло к закату, отражаясь в спокойном озере. Ласточки низко носились над подстриженной травой лужаек рядом с древним дубом, стоявшим наподобие символа незыблемости посреди широкого, засыпанного гравием двора. Дом сдержанной классической архитектуры был красным, с черными углами, с пристройками под общей, ломаного контура крышей; имелось и два флигеля в том же стиле.

— Как красиво, — сказала моя спутница и подошла ко мне. — Какой-то безумный шарм.

И я был с нею согласен: шарм, соседствующий с упадком. Последнее заметно ощущалось, стоило только поближе присмотреться. Краска облупилась, оконные рамы следовало бы поменять, как и многие старые кирпичи. Дымовые трубы тоже выглядели изрядно послужившими и вызывали сомнение. Здесь Андерсу предстояло основательно поработать, и стоить это будет немало.

В этот момент распахнулись широкие двери, и к нам с распростертыми объятиями вышел Андерс.

— Добро пожаловать в Бакку! Добро пожаловать ко мне домой. Впервые за двадцать лет после того, как мы отсюда уехали, я снова могу это сказать. Молодцы, что нашли дорогу. Не ты, Юхан, а Барбру — она ведь здесь никогда не была, а моя схемка, боюсь, была слишком приблизительной.

И он спустился с широкой каменной лестницы, чтобы обнять нас. Мне вдруг пришло в голову, что так и не знаю имени девушки, мы друг другу не представились.

— Юхан Хуман, — сказал я и протянул ей руку. — Юхан Кристиан Хуман.

— Господи, до чего же я бестолковая. Даже не сказала, как меня зовут. Я так обрадовалась, что нашла помощь.

— Это Барбру Лунделиус, — сказал Андерс и снова обнял ее с такой сердечностью, что я засомневался — только ли образцы обоев и краска XVIII века связывали их.

— Вообще-то, Барбру — мой ассистент и моя правая рука, несет на себе бюрократические обязанности и заполняет все формуляры, в которых я ни черта не смыслю.

В конце длинной липовой аллеи, ведущей к дому, длинно и беспрерывно просигналили. Между деревьев катил сверкающий темно-красный «Порше»; он въехал на горку и остановился между моим «Опелем» и «Саабом» Барбру. Наши машины выглядели бедными деревенскими родственниками рядом с этим хромированным стремительным зверем. Открылась дверца, и из машины выбрался долговязый человек лет сорока. Одет он был в джинсы и футболку, на которой спереди большими буквами было написано: «Занимайтесь любовью, а не войной»; на спине картинка изображала пару носорогов, занимавшихся как раз тем, к чему призывал текст. Они были похожи на врезавшиеся друг в друга локомотивы. На ногах у прибывшего были белые кроссовки без носков, расческа, казалось, давненько не бывала в его темных волосах. Он был похож на ученика во время каникул, на этакого слегка перекормленного школьника, позволяющего себе слишком много пиццы и хрустящего картофеля. Несмотря на улыбку, на его лице лежал отпечаток недовольства, это было выражение скрываемой зависти, которое он безуспешно пытался подавить.

— Доцент Нерман, — представил его Андерс, — Гуннар Нерман. Мой основной конкурент на пост директора Шведского музея.

— Брось ты, — сказал доцент и улыбнулся нам. — Ты же знаешь, что Кубертен говорил по поводу олимпиад. Пусть победит сильнейший.

— Нет, он такого не говорил, — вставила, Барбру. — Кажется, что-то вроде: главное — не победа, а участие?

— В таком случае я отлично подхожу, — засмеялся Гуннар Нерман. — Я участвую, а Андерс побеждает.