Анатолий Афанасьев - Мимо денег

Потом сидела в горячей ванне, в пышно-розовой пене, не отрывая взгляда от белоснежного телефонного аппарата, и чувствовала, как в грудь вползает знобящая истома. В первый раз за эти сумбурные, суматошные шесть недель Олег Стрепетов, будучи в Москве, не приехал и не дал знать о себе. Что это могло означать? Попал в катастрофу? Напился до невменяемости? Ой, вряд ли. Скорее всего супермен наконец насытился, истощил свою плотскую тягу и бедная Анечка, Анюта, Аннет, перестала быть для него желанной. Она ждала со дня на день, что это случится, подготавливала себя к этому (иного не могло быть), но удар все равно оказался чувствительным. Ее собственные чувства никогда не начинались и не заканчивались в постели. Сколько бы ни уверяла себя, что Олег — мутант, что он не способен на человеческую привязанность и то, что он называет любовью, есть не что иное, как примитивный позыв здорового, раскормленного самца к лихорадочному, чрезмерному семяизвержению, легче не становилось. В этот вечер она ощутила свое одиночество как промежуточную грань между жизнью и смертью и испытала изнуряющую, щемящую боль, какую, наверное, испытывает цветок, открывший лепестки навстречу майскому солнышку и прихваченный под утро морозом. Пожаловаться было некому: родители не поймут, а единственная подруга Галка Нефедова, выпускница Московской консерватории, дитя виолончельного аккорда, начнет утешать с таким злорадством, что непременно доведет до истерики. При всей неординарности натуры Галка была, увы, страхолюдиной, что накладывало особую непримиримость на ее суждения о мужчинах.

Звонок раздался в первом часу ночи, когда она, лежа в постели, погружаясь то в жар, то в холод, тщетно пыталась уснуть. Пробовала читать — не получалось. Выпила шестьдесят капель корвалола — и только обожгла язык. Да еще начало подташнивать, как при беременности. Припомнила подробности последнего аборта, который сделала полтора года назад, уже на четвертом месяце, и пришла к мысли, что именно в тот тяжелейший период чувствовала точно такое же душевное опустошение, как сейчас. Звонок уколол в висок, будто иглой. Он, это он! Да, это был он, но с каким-то придушенным голосом.

— Что поделываешь, кукла?

— Сплю… А ты где?

— Плохие новости, малышка.

— Я других и не жду.

— Джонатана Смайлза замочили.

— Что?!

— Ничего. Всадили в старикашку пять пуль из «гюрзы».

Вот и грянул гром среди чистого неба. Подробности были такие. Англичанин возвращался к себе в номер около девяти вечера после долгой прогулки в одиночестве по набережной Москвы-реки. Последней, кто его видел живым, была горничная на этаже. Галантный джентльмен преподнес ей коробку шоколадных конфет, сопроводив гостинец загадочной фразой: «Щука, рак и лебедь, да? Русский поговорка».

Потом не торопясь зашагал к своему номеру, свернул за угол. Через секунду горничная услышала сухие хлопки, словно откупорили подряд несколько бутылок шампанского. Она не поняла, что это такое, и пошла поглядеть. В коридоре никого не было, кроме Смайлза, который лежал ничком, уткнувшись носом в ковер, его затылок напоминал небольшой развороченный муравейник с красными мурашами.

— Боже мой, — прошептала Аня. — Кому понадобилось его убивать? Совершенно безобидный старик.

— Может, не совсем безобидный, — заметил Олег. — И потом, это же Москва, детка. Здесь каждый, у кого больше десятки в кармане, подвергается смертельной опасности.

— Приезжай, пожалуйста, — попросила Аня. — Мне страшно.

— Не могу. Хочу, но не могу. Придется разбираться с этой историей. Лучше подумай, что будешь говорить. Тебя завтра обязательно потащат в милицию.

— Почему?

— Ты провела с ним целый день. После тебя он ни с кем не встречался.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я — ничего. А следователь найдет что сказать. Кроме тебя, им пока подозревать некого.

— Ты с ума сошел?! При чем тут я?

— Этой версии и держись… Все, малышка, до встречи. Меня ждут…

Аня еще пыталась что-то спросить, но Олег уже не слышал, ушел со связи.

Московская летняя ночь похожа на объятия пожилой турчанки — сладострастные, пропитанные густыми ароматами, навевающие грезы, но наступает опасный час между тремя и четырьмя утра, когда город погружается в ледяное беспамятство и из всех щелей и подвалов выбираются на охоту подземные жители: крысы, жуки-долгоносики величиной с грецкий орех, с железными щупальцами; длиннохвостые твари, бывшие когда-то рыбами, но давно покинувшие отравленную реку, несущие на мелких акульих зубах капельки смертельного яда; и еще разная нечисть, не имеющая определенного облика, названия, посылающая впереди себя, как лампа Чижевского, поле электромагнитных импульсов. Горе путнику, который зазевается и окажется в их власти. К концу тысячелетия в Москве каждую ночь бесследно исчезало больше людей, чем рождалось. Пропавших никто не искал, милиция всеми правдами и неправдами старалась уклониться от заведомых «висяков». Разумеется, если исчезал богатенький мальчик или девочка, их портреты показывали по телевизору, но это уж так, в утешение родителям, готовым платить.

В одном из укромных уголков Лосиного острова еще с вечера затаилось в кустах волосатое существо. Неподвижное, мышиного цвета, оно было неразличимо, и лишь когда изредка, с тихим щелчком вскидывало веки, в зарослях будто вспыхивали два алых уголька. Существо наслаждалось покоем и размышляло. Перед тем как выйти на поверхность, оно пролежало несколько дней в подземном бункере, возле теплой асбестовой трубы, и, как всегда после долгого забытья, испытывало горькую муку идентификации. Но ближе к ночи, когда парк опустел, память наконец восстановилась и существо обрело себя.

Постанывая, оно распрямилось, стряхнуло с себя тяжесть телесной немоты и, с каждым движением обретая все большую бодрость, выбралось из зарослей на тропу. Теперь стало видно, что существо имеет человечью породу, вплоть до того, что чресла обмотаны джинсовой тканью с обвисшей бахромой. В ночной тишине вдруг хрипло, натужно прозвучал голос: «Эдик, здравствуй, дорогой!» — и существо визгливо рассмеялось. Теперь оно знало, что делать дальше. Возвращение собственной сути было связано с глубокими, сложными переживаниями, но перво-наперво надо было насытить утробу. Голод сосал кишки крохотными пиявками, и это мешало сосредоточиться на сокровенном, еще ни разу не удовлетворенном желании, которое вот уже год, или два, или три поддерживало в нем волю к жизни. Не спеша оно побрело в сторону горящих в отдалении фонарей, просвечивающих сквозь деревья то вспыхивающими, то исчезающими желтыми звездочками; и когда фонари перестали плавать и вытянулись в тусклую извилистую линию, выходящую к жилым массивам, никто бы уже не усомнился, что по дороге ковыляет человек, пусть заросший черными волосами, как мхом, пусть в набедренной повязке, как туземец с Гаити, но именно человек, и никто иной, гомо сапиенс. И у этого человека было человеческое имя — Эдуард Корин.

От радости, что перевоплощение заняло на сей раз меньше времени, чем обычно, он вторично рассмеялся подлаивающим смехом. Ночная охота началась…

Славик Кирза подцепил телочку в баре в Сокольниках, но ошибся, приняв ее за дешевку. Днем он срубил пару сотен баксов, развозя Бултыгу с пацанами по точкам, и к вечеру у него появилось намерение расслабиться и потратить денежки с толком. Бар ему хорошо знакомый, он снимал квартиру неподалеку и частенько тут загружался перед тем, как пойти на лежку. Телочка ему сразу приглянулась, позже он только укрепился в первом впечатлении: совсем юная, лет пятнадцати, но с налившейся фигуркой, с аккуратными, в кулачок, как он любил, грудками, с веселым аппетитным ротиком, с томно блуждающим взглядом, — короче, обыкновенная соска, но с изюминкой, с маленькой приятной загадкой. И вдобавок одна, что свидетельствовало о безоглядной сексуальной целеустремленности.

Поначалу все шло по накатанной схеме: девушка с удовольствием, не понтуя, приняла приглашение раздавить бутылец, пила с ним наравне, хорошо отзывалась на шутку, с робостью в зеленоватых очах внимала его немудреным историям, и вскоре они оба уже чувствовали себя так свободно и раскрепощенно, будто познакомились сто лет назад. В этом не было ничего удивительного: опытный сердцеед, Славик умел обращаться с дамами, умел для каждой найти ласковое словцо, и осечки у него случались крайне редко и, уж конечно, не с такими, как эта пигалица, по всей видимости, совсем недавно открывшая счет любовным приключениям. Чертовщина началась после того, как Славик, залудив очередной матерный анекдотец, деловито поинтересовался:

— Ну что, Натали, поплыли ко мне?

Нормальный вопрос подействовал на нее как-то странно: она надулась и погасла.

— Ты чего? — удивился Славик. — Какие проблемы?