Чёртов палец - Владимир Валентинович Крюков

— У Феликса Николаевича?

— Ну да.

— Слава тебе господи! — перекрестился Тайцев.

— Шнайдера Навроцкий ранил и одолел боксом, но из-за сильного ушиба плеча всё же упустил… Однако при пиковом интересе ваш князь не остался: саквояж с деньгами — у него. — И, расплывшись в улыбке, Платон Фомич добавил: — Ай да князь! Ай да ёжик стриженый! На аэроплане догнал этого проходимца!

Дело по обвинению Навроцкого в убийстве Лотты Янсон было прекращено. Чувство подавленности и горечи не оставляло его, однако, ни на минуту. Вскоре его постиг ещё один удар. Поздней осенью пришло известие о кончине Екатерины Александровны. Душа княгини отлетела тихо, без страданий, во сне. Завещания она не оставила, и Навроцкий стал полновластным хозяином нескольких имений, приносящих постоянный доход. Материальная основа его жизни была обеспечена, но обстоятельство это не утешало его. Какими бы сложными ни были его отношения с матерью, после её смерти он почувствовал себя ещё более одиноким. Тёплое как будто потеряло для него значение твердыни, за которую он держался от младых ногтей, чтобы не утонуть в холодной безбрежности жизни. И всё-таки, проходя через опустевшие комнаты старинного дома, встречая на каждом шагу знакомые с детства вещи, он не мог не чувствовать уютной теплоты, разлитой здесь в каждом углу, не испытывать желания когда-нибудь здесь осесть.

Ни у графини Дубновой, ни у Ветлугиных Навроцкий теперь не бывал, от сделанных Анной Федоровной попыток встретиться с ним уклонился. Надо сказать, избегал он и всякого общества вообще, и лишь Пётр Алексеевич да Дмитрий Никитич, считая своим долгом подкреплять и ободрять князя, изредка заходили к нему поболтать.

О поединке между Анной Фёдоровной и Лоттой Навроцкий узнал от Любови Егоровны, встретив её однажды в кафе «Рейтер», куда теперь часто заходил посидеть за столиком, за которым когда-то увиделся с Лоттой после приезда её в Петербург. Любонька поведала ему об этой странной дуэли под большим секретом, взяв с него слово никому ничего не рассказывать. История эта потрясла Навроцкого, и отчаянный поступок Лотты предстал перед ним в новом свете. Он снова и снова упрекал себя в слабости, нерешительности и непостоянстве — качествах, приведших к сталь трагическому концу. Иногда он приезжал в Осиную рощу и подолгу бродил в холодном, безлюдном парке, где ещё так недавно они гуляли вместе. По ночам Лотта являлась ему во сне. И снилось ему, как под его аккомпанемент, мягко ступая по половицам, босая, танцует она кэк-уок и в открытые окна дачи вместе с занавесками внезапно врывается ветер, пугая её, вызывая у них приступ смеха; как, закрыв глаза и подставив лицо солнцу, склоняет она голову на борт тихо скользящей лодки и концы её выпущенных на свободу волос слегка касаются тёмной воды; как, внимательно глядя на вазу с цветами, сидит она на веранде и сосредоточенно, осторожно водит кистью по листу бумаги — сама как цветок, сама как пейзаж… Как хотелось ему притронуться к её волосам, глазам, губам! Но не мог он двинуться с места, не мог протянуть руку… И каждый раз, просыпаясь, он не хотел верить, что это был сон, что никогда уже не увидит он её живой, смеющейся, благоухающей ароматом молодой жизни. И чувство неизбывной тоски, тупого отчаяния пронимало его до слёз: как мог он так мало ценить счастье?

В конце осени, когда Навроцкий вернулся в Петербург из недельной поездки в Тёплое, где прогулки верхом по схваченной морозцем земле несколько успокоили его нервы, почтальон принёс ему толстый пакет из фотографии Карла Буллы. В пакете лежала пачка снимков, сделанных в Осиной роще тем самым фотографическим аппаратом, который Навроцкий в конце лета подарил Лотте. Как видно, Булла сам решил выслать ему забытые, невостребованные снимки. Глядя в волнении на эти навечно застывшие мгновения, Навроцкий вновь испытал боль постигшей его утраты, вновь остро ощутил вину, которую не мог искупить. И вместе с тем его охватывал тихий, радостный трепет, когда он держал в руках эти бумажные свидетельства их счастья, ведь на этих карточках она останется с ним навсегда…

В самые последние дни ноября в Петербург, как и ожидалось, приехал Клод Дебюсси. Чтобы отдать дань их летнему увлечению изысканной, утончённой музыкой этого композитора, Навроцкий сходил на его авторский концерт. У него в кармане лежала фотография Лотты, и ему всё время казалось, что сама она сидит в кресле подле него, что вот-вот притронется к его руке и встретится с ним взглядом, полным искреннего восторга. Он слушал музыку не шевелясь, почти не дыша, чтобы как можно дольше не разрушать эту иллюзию. И под призрачные, текучие, ускользающие, как сон, звуки к нему внезапно вернулась способность душевных движений, в сердце робко всколыхнулись умершие было желания. Он отчётливо ощутил потребность уехать, провести зиму за границей, зализать кровоточащую рану где-нибудь на берегу океана, в глуши. Мысль о поездке в Биарриц и Португалию, прерванной почти полтора года назад, овладела им с новой силой.

Когда он определённо собрался ехать, в морозном декабрьском воздухе, припудривая прохожих, метались мелкие, невесомые снежинки. Сквозь бесформенные, рваные тучи временами проглядывало солнце. Он испытывал слабое облегчение, точно болезнь на время утратила бдительность и отступила. Нужно было бежать, не дать депрессии вновь сковать его.

— Как поедете, ваше сиятельство? — спросил Афанасий, когда Навроцкий приказал ему съездить на вокзал за билетом.

— О чём ты?

— С которого вокзала то есть ваше сиятельство изволит ехать?

— Разве ты не знаешь, откуда поезда отходят в Париж? С Варшавского, разумеется… И сколько раз, дружище, просить тебя не говорить мне «ваше сиятельство»?

— Да уж привык я, ваше си… — запнулся Афанасий, направляясь к двери. — Всю жизнь вашего батюшку так называл.

— Погоди, — остановил его Навроцкий. Он вдруг погрустнел, сдвинул брови и в раздумье потянулся к крышке сигарного ларца.

Афанасий терпеливо ждал в дверях, наблюдая, как рделся кончик сигарки, пока Навроцкий её раскуривал.

— С Финляндского, — услышал он наконец решение князя и, вздохнув то ли оттого, что дорога туда была в два раза длиннее, то ли ещё от чего-то, закрыл за собой дверь.

Долго не решался Навроцкий съездить на дачу в Борго, где всё должно было мучительно напоминать ему о коротком летнем счастье. Дачу эту он хотел предоставить в полное распоряжение Петра Алексеевича, но перед