Матильде Асенси - Последний Катон

Так вот христограмма, красовавшаяся на туловище нашего эфиопа, была как раз тем самым хрисмоном, который император увидел в небе перед битвой; именно тем, с горизонтальной перекладиной, и никаким другим из вариантов, и это крайне любопытно, даже более чем любопытно — странно, поскольку им перестали пользоваться четырнадцать веков назад, как свидетельствует отец церкви святой Иоанн Хризостом, который в своих трудах утверждает, что наконец-то в конце V века этот символ сменило изображение настоящего Креста, которое теперь с гордостью повсюду выставляется на прилюдное обозрение. На самом деле в романский и готический период хрисмоны снова появились в качестве декоративного элемента в орнаменте, однако они имели уже другую форму, отличную от простой и ясной монограммы Константина.

Да, эта якобы разрешенная тайна, как и слово «СТАВРОС», разбросанное на теле по буквам, тем не менее погружали нас в совершеннейшее недоумение. С каждым днем желание распутать весь этот клубок, понять, что пыталось сказать нам это странное тело, становилось все острее и острее. Однако задание сводилось к пояснению отдельных знаков, вне зависимости от того, что означала их совокупность, так что мне приходилось лишь продолжать идти в заданном направлении и наконец прояснить значение семи крестов.

Почему именно семь, а не восемь, не пять и не пятнадцать, к примеру? Почему все они разные? Почему все вписаны в геометрические фигуры, словно в средневековые оконца? Почему все их венчает зубчатая корона?.. Я сокрушенно думала, что мы никогда не сможем этого узнать, все было слишком сложно и одновременно слишком абсурдно. Я поднимала взгляд от фотографий и набросков и смотрела на бумажный силуэт: быть может, расположение крестов послужит мне подсказкой? Но и там я ничего не видела, по меньшей мере ничего такого, что помогло бы мне разгадать этот иероглиф, поэтому я снова опускала глаза к столу и устало сосредотачивалась на изучении каждой из этих странных бойничек с короной.

За эти дни Глаузер-Рёйст не сказал почти ни слова; он долгими часами стучал по клавишам компьютера, и я чувствовала, как в глубине меня зарождается абсурдная злоба на него за то, что он тратит время на эти глупости в то время, как мои мозги превращаются в кисель.

Громадными шагами приближалось воскресенье, 19 марта, день святого Джузеппе, и мне ничего не оставалось, как начать подготовку к поездке в Палермо. Я редко ездила домой, всего два-три раза в год, но как образцовая сицилийская семья семейство Салина всегда было неразрывно едино в горе и в радости, даже по ту сторону смерти. Быть восьмой из девяти братьев и сестер (отсюда и мое имя — Оттавия, «восьмая») означает иметь большие преимущества в овладении методами выживания и их использовании: всегда найдется старший брат или сестра, чтобы тебя помучить или придавить своим авторитетом (твои вещи принадлежат тому, кто возьмет их первым, твое место занимает тот, кто раньше пришел, твои успехи или неудачи уже были успехами или неудачами других и т. д.). Однако связь между девятью детьми Филиппы и Джузеппе Салины была нерушима: несмотря на мое двадцатилетнее отсутствие, отъезд Пьерантонио (францисканца в Святой Земле) и Лючии (доминиканки, работавшей в Англии), на нас рассчитывали при устройстве любых семейных торжеств, покупке любого подарка родителям или принятии общего решения, затрагивающего всю семью.

В четверг перед моим отъездом капитан Глаузер-Рёйст вернулся после обеда в казармах швейцарской гвардии со странным металлическим блеском в сероватых глазах. Я упрямо не вылезала из перегруженного подробностями трактата о христианском искусстве VII и VIII века в тщетной надежде найти там упоминание какого-нибудь из наших крестов.

— Доктор Салина, — проговорил он, едва закрыв за собой дверь, — у меня появилась идея.

— Слушаю вас, — ответила я, отстраняя обеими руками нудный фолиант.

— Нам нужна компьютерная программа, которая могла бы сравнить изображение крестов эфиопа со всеми графическими файлами архива и библиотеки.

Я удивленно подняла брови:

— Разве это возможно?

— Отдел информатики архива мог бы это сделать.

Я немного задумалась.

— Не знаю… — нерешительно возразила я. — Это, наверное, очень сложно. Одно дело ввести в компьютер слова и заставить машину искать такой же текст в базах данных, а другое — сравнить два изображения одного предмета, которые могут быть сохранены в файлах разного размера, несовместимого формата, да еще сделаны под разными углами или даже с таким качеством, что программа не сможет их идентифицировать.

Глаузер-Рёйст сочувственно взглянул на меня. Такое впечатление, будто мы вместе поднимаемся по одной лестнице, но этот человек всегда на несколько ступенек выше меня, и, когда он озирается, чтобы на меня взглянуть, ему приходится выкручивать себе шею.

— Поиск изображений проводится не по тем параметрам, о которых вы говорите. — В его голосе звучал оттенок сочувствия. — Разве вы не видели, как в фильмах компьютеры полиции сравнивают фоторобот убийцы с цифровыми фотографиями преступников из картотеки?.. Там используются такие параметры, как расстояние между зрачками, длина рта, соотношение лба, носа и челюсти и т. д. Эти программы поиска преступников используют математические расчеты.

— Очень сомневаюсь, — сердито проговорила я, — что у нашего отдела информатики есть программы поиска преступников. Мы же не полиция, капитан. Мы — сердце католического мира, и в библиотеке и архиве мы работаем только с историей и с искусством.

Глаузер-Рёйст обернулся и снова сжал ручку двери.

— Куда вы? — обиженно спросила я, видя, что он уходит, не дослушав меня.

— Поговорю с префектом Рамондино. Он даст нужные указания отделу информатики.

В пятницу после обеда за мной заехала сестра Кьяра, и мы выехали из Рима по южной трассе. Она ехала на выходные к семье в Неаполь и была рада, что кто-то составит ей компанию; расстояние было небольшим, но всегда легче ехать, если рядом есть кто-то, с кем можно поговорить. В эти выходные из Рима уезжали не только мы с Кьярой. Чтобы исполнить одно из величайших своих желаний, Святейший Отец, найдя силы в слабости, отправлялся в разгар Святого Года в паломничество к святым местам Иордании и Израиля (к горе Небо, в Вифлеем, в Назарет…). То, что тело, находившееся в таком ужасном состоянии, и изнуренный мозг, проблески ясности которого были столь редки, пробуждались и оживали в приближении тяжелой поездки, вызывало настоящее восхищение. Иоанн Павел II был настоящим пилигримом в этом мире; контакт с массами придавал ему сил. Так что в Городе, который я покидала в ту пятницу, кипели последние приготовления и суета.

В Неаполе я села на ночной паром «Тиррения», который доставил меня в Палермо в субботу на рассвете. Погода в ту ночь стояла великолепная, так что я хорошенько укуталась и устроилась в кресле на палубе второго яруса, намереваясь насладиться спокойным плаванием. Воспоминания о прошлом не были моим любимым занятием, однако каждый раз, как я пересекала кусочек моря по направлению к своему дому, мной овладевала гипнотическая греза о проведенных там годах. По правде говоря, в детстве я хотела быть шпионкой: когда мне было восемь, я жалела, что уже нет мировых войн, в которых я могла бы участвовать, как Мата Хари; в десять я мастерила фонарики на пальчиковых батарейках с крохотными лампочками, украденными из электронных игр моих старших братьев, и целыми ночами читала под одеялом сказки и приключенческие романы. Позже, в интернате монахинь Блаженной Девы Марии, в который меня отослали в тринадцать лет, после того побега на лодке с моим другом Вито, я продолжала испытывать своеобразный катарсис от чтения взапой, фантазией преобразовывая мир по моему желанию и превращая его в такой, каким мне хотелось бы его видеть. Действительность для девочки, воспринимавшей жизнь сквозь увеличительное стекло, не была ни приятной, ни радостной. Именно в интернате я впервые прочитала «Исповедь» святого Августина и «Песнь Песней», открыв глубокое сходство между излитыми на их страницах чувствами и моей бурной и впечатлительной внутренней жизнью. Наверное, прочитанные тогда книги и помогли разбудить во мне волнение религиозного призвания, но должно было пройти еще несколько лет и произойти много других событий, прежде чем я принесла обет. Я с улыбкой вспомнила тот незабываемый вечер, когда мать вырвала у меня из рук школьную тетрадку, исписанную приключениями американской шпионки Оттавии Прескотт… Пожалуй, найди она пистолет или журнал с голыми мужчинами, они шокировали бы ее куда меньше: для нее, как и для моего отца и всех остальных Салина, литераторство было занятием бессмысленным, больше подходящим богемным бездельникам, чем девушке из хорошей семьи.

На темном небе царила белая, блестящая луна, и резкий запах моря, доносимый холодным ночным воздухом, стал столь сильным, что я прикрыла рот и нос отворотами пальто, а потом до шеи закуталась в дорожное одеяло. Римская Оттавия, палеограф из Ватикана, оставалась позади, на итальянском берегу, и откуда-то из дальнего уголка возникала Оттавия Салина, никогда и не покидавшая Сицилию. Кто такой капитан Глаузер-Рёйст?.. Какое я имею отношение к какому-то мертвому эфиопу?.. В разгар процесса трансформации я глубоко заснула.