Вильям Козлов - Ради безопасности страны

— Да, именно это.

— Значит, — сказал Серебряков, — по вашему мнению, благу общества должны были способствовать и такие, например, рекомендации — цитирую: «...не следует чураться никаких средств, включая мелкие диверсии, способные посеять страх, неуверенность, чувство подавленности...»?

Антоневич сделал протестующий жест:

— Я не имею к этим рекомендациям никакого отношения, поскольку, как уже говорил, не являюсь их автором. Те же заметки, которые я передал Бернштейну, на мой взгляд, не могли нанести нашей стране никакого вреда, даже будучи опубликованными.

— Однако вы только что утверждали, что не намеревались публиковать ваши записи. Теперь же из ваших слов следует совсем другое.

— Нет, отчего же. Я действительно не намеревался ничего публиковать. И если что-то из моих записей Бернштейн счел возможным использовать в своем сочинении, я здесь ни при чем. Я не несу за это ответственности. Это его сочинение, а не мое.

— Не слишком убедительно, но ладно. Не в этом суть. Ответьте мне, Антоневич, еще на один вопрос: кому предназначались материалы, которые вы передали Гизелле Штраус?

— Я не знаю. Наверно, она должна была доставить их Бернштейну, как было условлено. А уж как он собирался распорядиться ими, я не могу знать.

— Допустим, — сказал Серебряков. — И на сегодня, пожалуй, довольно. Вы ничего больше не хотели бы добавить?

— Нет, — сказал Антоневич. — Нет.

Итак, на чем строился расчет Антоневича, теперь было ясно. До Бернштейна следователю не дотянуться, Бернштейн теперь за рубежом, вне зоны досягаемости, и значит, всю вину можно переложить на него. Тем более что внешне такое предположение выглядело вполне логично и убедительно: человек, покинувший родину, и враждебная деятельность — одно смыкалось с другим.

И все-таки Серебряков убеждал себя не торопиться с выводами. Он знал, что нет ничего опаснее для следователя, как оказаться в плену предвзятости, в плену заранее выстроенной схемы. Не раз он убеждался в том, что в реальной жизни соответствующим действительности порой оказывается именно то, что поначалу представлялось наиболее, невероятным. Предвзятость, даже невольная, она сразу как бы сужает угол зрения, услужливо помогает не замечать, отбрасывать, считать несущественными те факты, которые противоречат твоей концепции.

Серебряков прочно хранил в своей памяти один давний, еще школьных времен, случай, который, несмотря на свою кажущуюся незначительность, впоследствии пусть подсознательно, но все-таки повлиял на выбор Серебряковым своей профессии. Тогда он был тринадцатилетним мальчишкой, семиклассником. И вот однажды из учительской пропал их классный журнал. Причем все подозрения падали на него, на Серебрякова. Все улики были против него. В тот день он заходил в учительскую, когда там никого не было, и его видели выходящим оттуда. Кроме того, по мнению завуча, у Серебрякова были все основания выкрасть журнал: как раз накануне математичка влепила ему двойку за то, что он пытался подсказать решение задачи своему соседу. И наконец, обрывок обложки журнала, клочок бумаги, в которую он был обернут, обнаружился под партой Серебрякова.

Серебрякова вызывали в учительскую, стыдили, уговаривали признаться. Но он молчал. От переживаний, от чувства творимой несправедливости он, казалось, и вовсе потерял голос. И вот именно это мучительное ощущение своего бессилия, невозможности доказать свою невиновность, ощущение безвыходности навсегда осталось в его душе. Потом в его жизни были, разумеется, события, куда более значительные и куда более драматичные, но ни одно из них он не переживал так глубоко, с такой остротой отчаяния, как то — школьное — происшествие. Неизвестно, чем бы закончилась тогда эта история, если бы не директор. Директор, Иван Христофорович, — фамилии его Серебряков, кажется, и не знал никогда, только имя-отчество — был человеком добрым и, судя по всему, проницательным. Он понял, почувствовал, поверил, что Серебряков журнала не брал, н е  м о г  взять. Сумел ли он переубедить завуча и математичку или те просто подчинились его директорской власти, его авторитету, только дело на том и закончилось без каких-либо последствий для Серебрякова. Подозрения с него были сняты. (Кстати, потом, много позже, обнаружился и истинный виновник пропажи журнала.) И хотя Серебряков обычно стеснялся высоких слов, про себя он считал, что именно Иван Христофорович вернул ему тогда веру в справедливость, в конечное ее торжество вопреки, казалось бы, очевидным фактам. Кто знает, может быть, этот случай стал переломным в жизни Серебрякова. По крайней мере, уже будучи взрослым человеком, работая следователем, Серебряков по-прежнему не забывал о нем.

...Оставшись один, Серебряков ходил по кабинету, надолго останавливался у окна, обдумывал план дальнейших действий.

Прежде всего — Бернштейн. Что он из себя представлял? Каковы были его убеждения? Мог ли он быть автором приписываемых ему материалов? На эти вопросы необходимо найти ответ. Бернштейн уехал, однако здесь наверняка остались люди, которые хорошо знали его. Значит, задача номер один — разыскать этих людей.

Второе. Костин. Школьный друг Антоневича. Почему Антоневич именно у него прятал портфель с рукописью? Надеялся, что Костин вне подозрений? Или видел в нем своего единомышленника?

Третье. Зоя Константиновна, жена Антоневича. Если верить Антоневичу-старшему, весь корень зла именно в ней, в этой женщине. Скорее всего, он преувеличивает. И все же... Этот немец из ФРГ, муж Зоиной подруги... Случайно ли его появление среди тех, кто в последнее время окружал Антоневича? Что это за фигура? Какова его роль? Серебряков уже дал задание навести справки об этом человеке. Что ж, теперь подождем ответа.

И наконец, четвертое. Экспертиза. Чем больше вглядывался Серебряков в страницы рукописи, изъятой у Гизеллы Штраус, тем определеннее приходил к убеждению, что все исправления, внесенные в текст шариковой авторучкой, сделаны Антоневичем. Он сравнивал почерк Антоневича и почерк, которым были исправлены опечатки, — сходство было несомненным. Однако предстояло выяснить, что скажет на этот счет почерковедческая экспертиза. Если заключение экспертизы совпадет с предположением Серебрякова, это может оказаться решающим доказательством того, что автором рукописи является Антоневич.

Что же еще? Еще — необходимо послушать сослуживцев Антоневича, сотрудников института. Что они скажут о своем бывшем товарище по работе? Как охарактеризуют?

Стоя у окна, Серебряков услышал, как приоткрылась дверь. Он обернулся — в кабинет заглядывал капитан Пахомов.

— Держи-ка, Юрий Петрович. Здесь имеется кое-что любопытное для тебя.

На бумажном листке была отпечатана сводка последних новостей, переданных зарубежными радиостанциями, вещающими на Советский Союз. Один абзац был отчеркнут красным карандашом:

«Как стало известно из достоверных источников, в Ленинграде органами КГБ арестован известный правозащитник, писатель, инженер одного из научно-исследовательских институтов Валерий Антоневич. Друзья арестованного рассказали, что Антоневич недавно завершил работу над книгой, в которой призвал Запад к более решительным действиям против коммунистической экспансии. Эта книга, как утверждают друзья Антоневича, является глубоким и оригинальным исследованием тех форм и методов борьбы против официальных властей за права человека, за подлинную демократию, которые могут быть использованы с наибольшим эффектом всеми, кто выступает против подавления свободы личности».

Серебряков усмехнулся и еще раз пробежал глазами всю сводку.

«...Завершил работу над книгой...» И ни слова, разумеется, ни о каком Бернштейне. Что это — медвежья услуга Антоневичу? Несогласованность действий? Или попытка таким образом, предав дело огласке, повлиять на следствие? Так или иначе, но Антоневич вряд ли поблагодарит тех, кто поторопился передать это сообщение, за их оперативность...

Отыскать людей, близко знавших Игоря Бернштейна и даже состоявших с ним в родственных отношениях, оказалось делом несложным. В городе, не говоря уже о сослуживцах, о прежних товарищах по школе и по институту, в котором некогда учился Бернштейн, проживали два его двоюродных брата, родная сестра и бывшая жена с дочерью-школьницей. И все они, кого бы ни допрашивал Серебряков, уверяли, что Игорь был человеком аполитичным.

— Вы знаете, — говорила сестра Бернштейна, волнуясь, комкая в руке носовой платок, — для него не существовало ничего, кроме науки, кроме его занятий. Он ведь историк по образованию, занимался историей древних государств...

С фотографии, которую сестра Бернштейна показала Серебрякову, на него смотрел близоруко щурящийся из-за очков, толстогубый, лысеющий мужчина.

— История была для него не только профессией, работой, но и страстью, смыслом всей его жизни. А в последнее время он, насколько я знаю, занимался тем, что выяснял соотношение мифов, легенд и исторических событий. Писал какую-то монографию, что ли. Работал очень много. Бывало, когда ни зайдешь к нему, он сидит за машинкой, стучит, как дятел...