Мерцание во тьме - Стейси Уиллингхэм

Купер, у меня на крыльце, произносит слова, которые с того самого дня подобно раку разъедали мой мозг. Ты его не знаешь, Хлоя. Цепочка в глубине нашего шкафа. Купер спрятал ее там в день вечеринки. Он приехал раньше всех, открыл дверь собственным ключом и тихо пристроил в том самом месте, где она нанесет самый сильный удар, после чего выбрался наружу, чтобы укрыться в тени. В конце концов, я ведь через это уже проходила. В университете, с Итаном, когда тоже заподозрила самое худшее. Купер знал, что если выкопать правильные воспоминания и посадить их в благодатную почву, они там разрастутся, выйдут из-под контроля, словно сорняки. И все собой поглотят.

Я думаю о Тайлере Прайсе, похитившем Обри, Лэйси и Райли, с точностью воссоздав преступления Купера, поскольку тот разъяснил ему, что именно делать. Думаю о том, какой нужно быть надломленной личностью, чтобы кто-то другой уговорил тебя убивать. Надо полагать, то же самое происходит, когда пострадавшие в прошлом женщины пишут уголовникам в тюрьмы с брачными предложениями или совершенно обычные на вид девушки подпадают под влияние извергов. Одно и то же: одинокие души ищут общества, хоть какого-нибудь. Никто, сказал он про себя, и глаза его были как выпитые стаканы — пустые, влажные и хрупкие. И сама я точно так же раз за разом оказывалась в постели с чужими мне людьми, в страхе за собственную жизнь и одновременно готовая рискнуть. Ты не сумасшедшая, сказал Тайлер, гладя мои волосы. Потому что опасность — она все усиливает. Сердцебиение, эмоции, осязание. Все это вместе — твое желание ощущать жизнь, поскольку в присутствии опасности невозможно не чувствовать себя живой; мир вокруг словно обволакивает темная дымка, самим своим существованием доказывающая — ты здесь, ты еще дышишь.

Но все это может кончиться в одно мгновение.

Теперь я вижу все очень ясно. Как брат снова вовлекает Тайлера — одинокого, потерянного — под собственное влияние, поскольку делал это и раньше. Он меня заставил. В нем всегда было что-то такое. В Купере. Притягивающая людей аура, очарование, от которого очень трудно избавиться. Все равно что железу бороться с притяжением магнита — мягким, естественным. Какое-то время сопротивляться, подрагивая под нарастающим давлением, еще удается. Но рано или поздно все равно сдаешься — так мой гнев всякий раз таял, когда он заключал меня в столь знакомые объятия. Так в школе вокруг него постоянно роились поклонники, готовые рассыпаться по сторонам, повинуясь небрежному взмаху руки, если делались не нужны — словно не люди, а надоедливые насекомые. Расходный материал. Существующий ради его удовольствия, и ничего другого.

— Ты пытался подставить Патрика, — говорю я наконец, и слова мои оседают, словно зола после пожара, покрывая все в комнате слоем пепла. — Потому что он тебя насквозь видел. Все про тебя понял. Тебе нужно было от него избавиться.

Купер смотрит на меня, закусив изнутри собственную щеку. Я вижу, как внутри его глаз вращаются шестеренки, как он пытается все рассчитать — что можно сказать, что нельзя. Наконец решается.

— Не знаю, Хлоя, что тебе ответить. — Голос его — густой сироп, язык будто покрыт наждаком. — У меня внутри мрак. Мрак, который пробуждается по ночам.

Я слышала эти слова из уст отца. Который выдавливал их из себя почти автоматически, сидя в зале суда с кандалами на ногах, и на тетрадь перед ним упала единственная слезинка.

— Он очень могучий. Я не могу ему противостоять.

Купер, вжавшийся носом в экран, словно все остальное в комнате попросту испарилось, превратившись в бурлящий вокруг него вихрь. Смотрит, как отец повторяет слова, которые, вероятно, сам Купер и сказал ему, когда попался.

— Словно огромная тень, всегда в углу комнаты, — говорит он. — Засосал меня и проглотил целиком.

Я борюсь с тошнотой, а откуда-то изнутри моего живота уже всплывает заключительная фраза. Забившая в гроб отца последний гвоздь. Произнесенная на остатках дыхания риторическая фигура, уничтожившая его в моих глазах. Фраза, разгневавшая меня до мозга костей — попытка отца свалить вину на выдуманное существо. Слезы — не от раскаяния, а оттого, что попался. Теперь я знаю, что все было не так. Совершенно не так.

Я открываю рот и выпускаю слова наружу.

— Иногда мне кажется, что это сам дьявол.

Ответы словно всегда были прямо передо мной — приплясывали, но в руки не давались. Вертелись, как Лина — бутылка в поднятой вверх руке, драные шорты, две косы, трава налипла на кожу, и в дыхании тоже чувствуется «травка». Как балерина, розовая, с облупившейся краской, танцующая под негромкое позвякивание. Но когда я протягивала руку, пытаясь коснуться их, ухватить, ответы таяли, как дым, протекали между пальцами, и ничего не оставалось.

— Украшения, — говорю я, глядя на силуэт Купера, на его взрослое лицо, превращающееся у меня в глазах в юную физиономию брата. Ему всего-то пятнадцать лет тогда исполнилось. — Они у тебя были.

— Папа нашел их в моей комнате. Под половицей.

Под той, про которую я ему рассказала, когда нашла журнальчики. Я опускаю голову.

— Он забрал оттуда шкатулку, все протер и спрятал в шкафу, пока не решит, что с этим делать. Но не успел. Ты обнаружила ее раньше.

Я ее обнаружила. Случайно наткнулась, когда искала косынку. Открыла ее, достала оттуда светлячка Лины, серого и мертвого. А я ведь знала. Знала, что он принадлежит Лине. Видела его в тот день, прижавшись лицом к ее животу, к гладкой теплой коже.

На нас смотрят.

— Папа не на Лину тогда пялился, — говорю я, вспоминая выражение его лица — рассеянное, даже какое-то испуганное. Поглощенное терзающей его сознание невысказанной мыслью — что его сын присматривается сейчас к новой жертве. — Тогда, на фестивале. Он смотрел на тебя.

— После Тары. — Теперь, когда Купер начал говорить, слова текут, как я и ожидала, куда свободней. Я смотрю на его бокал, на лужицу вина на самом донышке. — Он на меня все время так смотрел. Как будто знал.

Тара Кинг. Сбежавшая из дома за год до того, как все началось. Тара Кинг, девочка, о которой Теодор Гейтс поспорил с мамой. Загадка, не вписавшаяся в схему. Никто ничего не смог доказать.

— Она была первой, — говорит Купер. — Я тогда уже начал задумываться. Каково оно было бы.

Мой взгляд против воли устремляется в угол, где когда-то стоял Берт Родс.

Ты себе хоть представляешь, что это такое? Я ночами не спал. Воображал.

— И вот