Эдриан Маккинти - Миг – и нет меня

Дальше я отправился пешком. Пройдя почти целый квартал, я присел передохнуть, и тут я начал терять сознание. Я почти вырубился, но, на мое счастье, меня заметил… Кто бы вы думали? Дэнни-Алкаш, который как раз шел в круглосуточный магазин за спиртным. Он был здорово под мухой и шатался, но я каким-то образом уговорил его проводить меня хотя бы до Колумбийского университета. В конце концов он согласился и даже подставил плечо, чтобы я мог на него опереться. Как мы доковыляли до университета – не помню, помню только, как Дэнни орал на охранников у университетских ворот. Там я снова остался один, но все же сумел пройти остаток пути до медицинского центра Святого Луки. Я был на грани обморока, и мне приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дух. Наконец я оказался перед дверью приемного отделения и вошел.

В приемном покое все было как всегда. Толкотня, шум, толпа травматиков, доктора и сестры носятся туда и сюда, хрипящее радио орет «Мир на земле».

Медицинская сестра протянула мне планшетку с бланком.

И тут я все-таки на пару минут вырубился.

Голоса. Голоса. Негромкие, успокаивающие…

– Всегда одно и то же, что под Рождество, что под Новый год.

– Да.

– Просто не знаю, что творится с людьми. С ума посходили…

– Да.

– Ладно. Что с вами случилось?

– Не хотелось бы углубляться в детали…

– Ясно. Давайте посмотрим, что там у вас…

– Ай!

– Вас ранили?

– Повторяю, доктор, я не хочу…

– Надеюсь, вы понимаете, что о каждом случае огнестрельного ранения мы обязаны сообщать в полицию?

– А как же врачебная тайна?

– Давно направлена на х…

– Очень смешно!

– Так, сейчас поглядим… Где больно?

– Вот здесь, в боку.

– О'кей, о'кей. Нет, просто приподнимите… Ого! Сильвия, ну-ка, быстро сюда! Помоги мне…

Меня положили на носилки. Когда с меня сняли куртку, стало ясно, что дело очень серьезное, и вот уже на мне разрезают свитер и футболку, и я чувствую, как в вену вонзается игла капельницы.

Один доктор был черным, второй – индейцем, все сестры и сиделки были цветными. Я был в Гарлеме. Я был дома. Повсюду на стенах были развешаны рождественские гирлянды, и я вдруг вспомнил, что сегодня – Рождество.

– Эй, счастливого Рождества! – сказал я.

– Побереги-ка силы, сынок.

Я не знал, что они там делают, но боль была адская.

– Знаете, доктор, по-моему, ваше обезболивающее не действует, – сказал я.

– Оно действует, иначе бы ты давно на стенку полез, – ответила сестра, державшая мою голову, пока ее напарница вставляла мне в нос какие-то пластиковые трубки.

– Нет, мне правда больно. Очень…

– Тебе повезло, что ты жив остался, – раздраженно откликнулся врач и начал что-то делать с моей грудной клеткой, отчего новая волна неимоверной боли прокатилась по всему моему телу. Потом мои веки отяжелели, перед глазами поплыл разноцветный туман.

– Дуракам… всегда… везет… – ответил я врачу и даже успел улыбнуться, прежде чем мне наконец-то удалось потерять сознание.

Капает вода. Негромко урчит на холостом ходу автомобильный мотор. Лает собака. Издалека доносится мерный гул автострады, да время от времени в небе проплывает самолет. Жара. Гудит кондиционер. Синеет вода в бассейне. Стакан сока стоит невыпитым – вместо апельсинового сока в него налили грейпфрутовый, а грейпфрут горчит. Кожаный диван у стены. Компьютер. Книжные полки. Жалюзи на окнах наполовину опущены. На жалюзи – пыль. Пыль поднимается от поддельного ацтекского ковра на полу. Длинный волос пристал к моей руке. Это ее волос. На журнальном столике номер «Экономиста» и несколько писем. На картине на стене – лань в лунном свете. Картина тоже ее. Точилка для карандашей в форме крейсера «Виктори». Пепельница. Сигарная гильотинка. В мусорной корзине – смятые листы бумаги и несколько жестянок из-под содовой. На столе кофейная чашка и кроссворд. Поникшие растения. Голубое небо за окном исчерчено белыми самолетными трассами. Подстриженная, хорошо политая лужайка перед домом, кажется, никогда не зазеленеет по-настоящему – слишком уж жаркое здесь солнце.

В комнате тихо, неподвижно, сонно. Я смотрю на старую дедовскую фотографию, на желтовато-коричневые лица давно умерших людей. Капает вода. Собака заходится лаем. В животе урчит, но обед я начну готовить только через час, когда она вернется с работы. Впрочем, все будет зависеть от того, попадет ли она в пробку или нет. Слава богу, мне не нужно никуда ездить. Город напоминает мне крепость в огне, когда люди, как безумные, мечутся с ведрами вдоль стен. Стресс, на каждом шагу стресс… На дворе третье тысячелетие, но транспорт остается наземным и по-прежнему приводится в движение двигателями внутреннего сгорания. Это разочаровывает; впрочем, все двадцатое столетие выдалось довольно мрачным.

Я открываю «Экономист». Иногда лучше не знать… Моя рука начинает дрожать, я роняю журнал и закрываю глаза. Черные поля в далекой, далекой стране. Взгляни и увидишь святого Патрика, молящегося под сенью дерев; увидь и нас, бредущих сквозь лес, воззри на наши раны, на изрезанные колючей проволокой руки, на трясину, в которой с хлюпаньем тонут наши скатки. Холодный дождь льет с небес – к счастью, в мягком климате острова он никогда не бывает слишком холодным. О господи! Я несколько раз моргаю и прихожу в себя. Я смотрю на монитор компьютера – на фотографию звездного неба, сделанную в обсерватории «Хаббл». Несколько секунд спустя включается «скринсейвер», и передо мной возникает Земля из космоса – половина освещена солнцем, половина тонет в ночном мраке. Гудит кондиционер. Гудит негромко, монотонно. Из отводной трубки тонким ручейком бежит вода. Конденсат. Издалека доносятся звуки, напоминающие карнавальные хлопушки. Я встаю с дивана и заглядываю в мини-бар. Никакого грейпфрутового сока там нет, и я снова ложусь. Я думаю. Капает вода. Лает собака. Урчит на холостом ходу двигатель. Ну и конспирация! Она налила мне сок в одиннадцать утра, перед тем как уехать на работу в свое маркетинговое агентство. Странно. Панели из фальшивого красного дерева на стенах, тень от вентилятора на потолке… Думаю. Снова встаю с дивана, беру в руки стакан и осторожно нюхаю.

Звук шагов, скрип калитки. А-а, теперь понятно… Что ж, этого следовало ожидать. Сейчас меня попытаются убить.

Через час или два солнце сядет и настанут сумерки. Лучшее время дня – по крайней мере, в этом городе. Желтые, золотые, медные нити пронзят, свяжут в единое полотно облака… Легендарные лос-анджелесские закаты. Но так было не всегда. В девяностых годах забытого осьмнадцатого века отец Энрике Ордоньес из католической Миссии Святой Варвары писал, что ночь в этих краях наступает быстро, а солнце скрывается в пучине Великого океана в одно мгновение ока. Говорят, современные закаты столь живописны по той простой причине, что загрязненный воздух разлагает солнечный свет, поглощая синие, фиолетовые и зеленые цвета спектра и оставляя красные, оранжевые, желтые… Что ж, похоже на правду. Скорее всего, так и есть.

Стакан сока стоит нетронутый. Я только пригубил его и сразу отставил. Кондиционер начинает выть и плеваться. Еще самолет… Собачий лай становится громче. Картина с изображением какой-то пустынной местности. Банан. Апельсины. На полке подборка компакт-дисков: «Андертоунз», «Эш», «Терапи», Ю-2, Ван Моррисон, ирландские оркестры. Диагноз? Ностальгия. Самая обыкновенная ностальгия.

Сок… Собака… Засыхающее лимонное деревце на подоконнике. Я пытался его реанимировать: подкармливал, поливал, не поливал, ставил в тень и снова выносил на солнце, но все мои усилия ни к чему не привели. Лимон медленно, но верно гибнет.

Кап– кап-кап – капает вода.

Он приближается. Замок на калитке он взломал, а не открыл, потому что с каждым разом они действуют все грубее, все напористей. Он – среднего роста, нормального телосложения. На нем серый костюм в тонкую полоску, дешевые, но с претензией туфли со скользкими подметками. Белые спортивные носки. Зеркальные очки и коричневая фетровая шляпа. Лицо рябое, особенно нос. Ему около тридцати, но скверная кожа и беспокойная, суетливая повадка делают его старше. На ногах стоит крепко, но по всему видно, что в свободное время крепко зашибает. Закончив эту работу, он, скорее всего, пойдет в бар и опрокинет пару стаканчиков и только потом отправится с отчетом к тем, кто его послал. Оружие он прячет в кобуре под мышкой. Это длинноствольный пистолет, может быть даже – пистолет-пулемет, но не исключено, что необычная длина оружия объясняется присоединенным глушителем. Кстати, с глушителем может быть и пистолет-пулемет. К лодыжке прикреплен резинкой второй ствол. Это небольшой револьвер. Брюки коротковаты, и кобуру видно. Коротки не только брюки; маловат весь костюм. Будь пришелец латиноамериканцем, я бы сказал, что это костюм его брата, но он – белый. И шагает он по левой стороне дорожки. Британец? Ирландец? Или просто левша? Нет, пистолет у него слева… Значит, ирландец. Я в этом почти уверен.