Алан Брэдли - Сорняк, обвивший сумку палача

— Четвертая часть. Аллегро. До-диез, — пророкотал отец, словно проводник, объявляющий следующую железнодорожную станцию.

Я адресовала ему краткий кивок, чтобы продемонстрировать, что я внимательно слушаю, и снова нырнула в свои мысли. Так, на чем я остановилась? Ах да, на Оливере Твисте.

Однажды, по пути в Лондон, Даффи указала нам из окна такси точное место в Блумсбери, где стоял приют Оливера. Хотя теперь там была довольно привлекательная зеленая площадь, я легко представила, как с трудом поднимаюсь по давно исчезнувшим, занесенным снегом ступеням крыльца, поднимаю гигантский медный дверной молоток и обращаюсь с просьбой о прибежище. Когда я расскажу о моей полусиротской жизни в Букшоу с Фели и Даффи, меня ни о чем не спросят. Меня приветствуют с распростертыми объятиями.

Лондон! Дьявольщина! Я совсем забыла. Сегодня день, когда мне надо было ехать в город с отцом ставить брекеты. Не удивительно, что он зол. Пока я смаковала смерть на церковном кладбище и болтала с Ниаллой и викарием, отец наверняка дымился и пыхтел по всему дому, словно перегруженный миноносец. У меня такое чувство, что дело еще не закончено.

Что ж, слишком поздно. Бетховен — наконец-то — заканчивал утомительный путь к домашнему очагу, словно пахарь Томаса Грея,[19] оставляющий мир мраку, а меня — отцу.

— Флавия, на пару слов, если можно, — сказал он, выключая радио со зловещим «клац».

Фели и Даффи поднялись со своих мест и молча вышли из зала, остановившись в дверях лишь для того, чтобы адресовать мне парочку своих фирменных гримас «Ну сейчас ты получишь!».

— Черт возьми, Флавия, — сказал отец, когда они ушли. — Ты знала так же хорошо, как и я, что мы сегодня записаны по поводу твоих зубов.

По поводу моих зубов! Это прозвучало так, будто министерство здравоохранения выдавало мне полный комплект зубных протезов.

Но его слова были достаточно справедливы: я недавно испортила отличный набор брекетов, выпрямив их, чтобы открыть замок. Отец, разумеется, поворчал, но записал меня к врачу, собираясь связать меня и отволочь в Лондон, в расположенную на третьем этаже скобяную лавку на Фаррингтон-стрит, где меня распнут на доске, словно Бориса Карлоффа,[20] и начнут засовывать в рот разнообразные железяки и прикручивать их к моим деснам.

— Я забыла, — сказала я. — Извини. Тебе следовало напомнить мне за завтраком.

Отец моргнул. Он не ожидал столь решительного — или столь мастерски уклончивого! — ответа. Хотя он был успешным армейским офицером, но, когда дело доходило до домашних маневров, он оказывался совершенно беспомощным.

— Может, мы поедем завтра? — жизнерадостно добавила я.

Хотя с первого взгляда не скажешь, но это был мастерский удар. Отец презирал телефон со страстью, превосходившей все мыслимые пределы. Он относился к этой вещи — «инструменту», как он ее называл, — не просто как к передышке, с точки зрения почтальона, но как к прямой атаке на традиции королевской почты в целом и использованию почтовых марок в частности. Соответственно он категорически отказывался пользоваться телефоном, за исключением критических ситуаций. Я знала, что ему потребуются недели, если не месяцы, чтобы снова взять трубку. Даже если он напишет дантисту, потребуется время, чтобы отправить письмо и получить ответ. На этот срок я соскочу с крючка.

— И помнишь, — отец высказал запоздалую мысль, — что завтра приезжает тетя Фелисити?

Мое сердце упало, словно батискаф профессора Пикара.

Сестра отца сваливалась на нас каждое лето, приезжая из Хэмпстеда. Хотя у нее не было своих детей (возможно, потому, что она никогда не была замужем), тем не менее у нее были весьма удивительные взгляды на должное воспитание потомства, взгляды, которые она никогда не уставала громко излагать.

«Детей следует пороть розгами, — частенько говаривала она, — чтобы они не подались в политику или юриспруденцию, в случае чего их следует дополнительно утопить». Что довольно мило подытоживало всю ее философию. Все же, как у всех грубых, суровых тиранов, в ней таились несколько капель сентиментальности где-то глубоко внутри, временами выплывавшие на поверхность (чаще всего на Рождество, но иногда, с запозданием, на дни рождения), когда она наваливала на нас тщательно отобранные подарки.

Даффи, например, жадно поглощавшая «Мельмота Скитальца» и «Аббатство кошмаров»,[21] получала от тетушки Фелисити экземпляр комиксов «Джумбо», а Фели, отродясь не интересовавшаяся ничем, кроме косметики и собственной прыщавой шкурки, открывала пакет, чтобы обнаружить в нем пару гуттаперчевых автомобильных калош («Идеально для ремонта машины в сельских условиях»).

И тем не менее однажды, когда мы подшучивали над тетушкой Фелисити на глазах у отца, он пришел в ярость, как никогда на моей памяти. Но быстро совладал с собой, прикоснувшись пальцем к уголку глаза, чтобы унять нервный тик.

«Вам когда-нибудь приходило в голову, — спросил он этим своим ужасным спокойным голосом, — что ваша тетя Фелисити не такая, какой может казаться?»

«Ты имеешь в виду, — нанесла ответный удар Фели, — что она только изображает из себя чокнутую?»

Я могла только возбужденно наблюдать за ее смелостью.

Отец мгновение испепелял ее фирменным яростным взглядом льдисто-голубых глаз де Люсов, затем развернулся на каблуках и вышел из комнаты.

«Боже ж ты мой!» — сказала Даффи, но только после того, как он скрылся из виду.

Так что мерзкие подарочки тети Фелисити мы продолжили принимать в тишине — по крайней мере в моем присутствии.

Не успела я припомнить все ее злоупотребления моим собственным добрым нравом, как отец продолжил:

— Ее поезд прибывает в Доддингсли в пять минут одиннадцатого, и я бы хотел, чтобы ты ее встретила.

— Но…

— Пожалуйста, не возражай, Флавия. Я планирую уладить кое-какие счета в деревне. Оливия устраивает что-то вроде сольного концерта на утреннем чаепитии Женского института, а Дафна просто отказывается ехать.

Сожри мою селезенку! Мне следовало ожидать чего-то в этом духе.

— Я попрошу Мунди прислать машину. Закажу, когда он сегодня вечером придет к миссис Мюллет.

Кларенс Мунди — владелец единственного в Букшоу такси.

Миссис Мюллет оставалась у нас допоздна, чтобы закончить чистку кастрюль и сковородок, которую она делает раз в полгода; этот ритуал всегда наполняет кухню жирным горячим дымом и вызывает у обитателей Букшоу тошноту. По такому случаю отец всегда настаивает на том, чтобы отправить ее домой на такси. В Букшоу циркулируют различные теории о причинах, которые заставляют его это делать.

Очевидно, что я не смогу быть на пути в или из Доддингсли с тетушкой Фелисити и одновременно помогать Руперту и Ниалле ставить кукольное шоу. Мне просто придется расставить приоритеты и первым делом заняться наиболее важными делами.

Хотя небо на востоке уже окрасилось золотом, солнце еще не взошло, когда я понеслась по дороге в Бишоп-Лейси. Шины «Глэдис» жужжали деловито и язвительно, как бывает, когда она особенно довольна.

Низкий туман стелился над полями по обе стороны канав, и я притворялась, что я призрак Кэти Эрншо, летящий к Хитклифу (за исключением велосипеда) над йоркширскими торфяниками. Время от времени костлявая рука тянулась из-за изгородей ежевики, чтобы схватить меня за красный шерстяной свитер, но «Глэдис» и я были слишком быстры.

Проезжая мимо Святого Танкреда, я увидела маленькую белую палатку Руперта, установленную в высокой траве в задней части церковного кладбища. Он разбил ее на земле горшечника[22] — участке, где хоронили нищих, поэтому здесь лежали тела, но не было надгробий. Полагаю, Руперту и Ниалле об этом не сказали, и я решила, что от меня они об этом не услышат.

Не успела я пройти и нескольких футов по влажной траве, как мои туфли и носки промокли насквозь.

— Ау! — тихо окликнула я. — Есть здесь кто-нибудь?

Ответа не было. Ни звука. Я вздрогнула, когда любопытная галка спорхнула с крыши башни и с идеальным аэродинамическим хлопком приземлилась на осыпающейся известняковой стене.

— Ау! — окликнула я снова. — Тук-тук. Дома кто-нибудь?

В палатке послышался шорох, и Руперт высунул голову наружу, волосы гривой спадали ему на глаза, красные, будто их питали динамо-машины.

— Господи, Флавия! — воскликнул он. — Это ты?

— Простите, — сказала я. — Я рановато.

Он втянул голову обратно в палатку, словно черепаха, и я услышала, как он пытается разбудить Ниаллу. После нескольких зевков и ворчаний брезент начал вспучиваться под странными углами, словно внутри кто-то веником подметал разбитое стекло.

Через несколько минут Ниалла наполовину вышла, наполовину выползла из палатки. На ней было то же самое платье, что вчера, и, хотя ткань выглядела неуютно влажной, она первым делом извлекла «Вудбайн»[23] и закурила, не успев даже выпрямиться.