Вит Ценёв - Протоколы колдуна Стоменова

Но он мой непосредственный начальник, приказ есть приказ, если что не так — пиши рапорт вышестоящему. На седьмой день Борислав эстафету принял, на одиннадцатый — русским ее передал. Пишу, пишу… Тошно мне, Вит, сил моих нет никаких, как тошно…

Стоменов: — В природе не существует нравственных законов. Я все детство провел рядом с землей, травами, лугами, рекой, зверями дикими — и что-то о таких законах не слыхивал. Если ты в этом дока — так вразуми старика, а то я томлюсь, тебя не понимаючи. Столкнулся ты с неприятелем в чистом поле — он себе кумекает, что ты злой человек, а ты — что он зло для тебя непереваримое, и кто ж прав-то из вас, мил человек? Торжество жизни своей подле смерти чужой лучше всех почуешь, вот так-то, родимый. Без нужды букашков людских не тронь, а как есть нужда, так и мертви его, не жалеючи. Ты, Стефан, сам мысли смертные вынашиваешь, только хилый ты больно — и духом, и телом. Одна отрада, на пистоль свой надеешься — аль застрелю, ай застрелюсь, так ведь, милок? Так… Чего замандражировал-то? А ты, очкатый, не пиши, вишь — не хотит человечишко, чтобы ты это на бумаге своей калякал. Верно я говорю, Стефан? (следователь дергает плечом, запись продолжается). Я тебя, букашонку, насквозь гляжу, все про тебя знаю. И не бахвальства ради говорю тебе все это (сигнал прекратить запись), а только ведаю — надо говорить, и говорю тебе. Струхнул, не пошел на могилку? Да и шут с тобой. Ну, курлыкай дале про зло свое, а я послухаю.

Следователь (сигнал продолжить запись): — Объясните, почему вы убили эту девочку?

Стоменов (равнодушно): — Хошь расскажу, как я ее убил? Послухай, Стефан, послухай! Взял я ее в полночь за обе ручонки, сжал крепко-крепко, она на меня глазищами своими глядит, не пикнет — это я ей СЛОВО шепнул заговорное, чтоб нема была. Левой рукой ручонки ее держу, а правой горлушко ее охватываю и сдавливаю, медленно-медленно, и в глазенки ей смотрю пристально, взглядом особым. Как только задохлась она, положил я ее на пол и танец исполнил специальный, колдовской, — это, Стефан батькович, для того я сделал, чтобы обряд ее схоронный иным сделать… Ай, не понять тебе! Танцу этому Никола меня обучил, когда мы по украинам в двадцать первом шмыгали, особенный танец это, Силу сберегающий, а еще для того он надобен, чтоб хранители твои от тебя не отреклись. Как с хранителями своими уладился — одежу всю с девки снял и в ванну ее, чтобы кровь-то по полу не разливать. Отчикал у нее головку, кровь спустил, обмыл водицей, ну а потом, сам понимаешь, покромсал ее всю, чтоб уварить можно было… Значит… Эй, сынку, чего пот-то льешь, остынь!.. Очки, очки, плесни водицы Стефану, а то худо ему. Слаб ты, ой слаб, милок, ни на что не годен, зря я только воду в ступе толок. Ну, лучше? Лучше? Остынь! Все, хватит на сегодня, будя!

В столовой подсел к Фрейду. Фрейд — прозвище одного из наших психиатров, он научный сотрудник, специализируется в основном на психодиагностике. Фрейд апатично ковыряет салат, на столе стоит начатая бутылка пива. Им можно, в отличие от нас.

— Чего там старый пердун? — столь же апатично, без интереса спрашивает он у меня. Стоменова все почему-то называли исключительно так. Я пожимаю плечами…

— Одно да потому — Никола велел, Никола сказал, Никола научил. То три дня не жрет ничего, то до бабы сорок дней не притрагивается…

— Ясно, — скучает Фрейд.

— А что ясно-то?

— Старо как мир… Во многих оккультных школах ученикам советуют хранить целомудрие, чтобы не тратить попусту свою энергию, — Фрейд вздыхает, опять берется за пиво.

— А почему три, а не семь и не одиннадцать? Почему девять? Почему сорок?

Фрейд смотрит на меня с секундным любопытством. Потом этот интерес возвращается к пиву.

— Три, девять и сорок — это поминальные христианские каноны.

— А тринадцать?

Фрейд рассматривает содержимое бутылки, словно прикидывая, хватит ему этого или нет.

— У древних евреев число тринадцать и слово «смерть» писались одним знаком.

Я понимающе киваю головой.

— Фрейд, слушай…

Он любит свое прозвище. Наверное, это ему очень льстит.

— Фрейд, а правда, что когда Сталина из мавзолея выкинули, то золотые пуговицы на кителе поменяли на латунные?

— Есть такое дело, — изрекает он.

Я вижу себя со стороны. Меня бьет озноб. Мне двенадцать лет, я стою у могилы своей мачехи и — плюю, плюю, плюю в ее камень не в силах остановиться. Я пинаю сухие комья земли, и они рассыпаются в пыльные брызги…

Фрейд ушел. Толстая баба за стойкой размазывает разлитый кетчуп… Меня тошнит. Мне страшно. Шестнадцатый день допроса…

Стоменов: — Когда убиваешь человека, Сергей Дмитрич, правильнее всего будет похоронить его по-особенному. Когда человек простой, случайно или намеренно, другого человечка загубил — он его прячет, и чаще всего, как вы и без меня прекрасно знаете, — земле его предает. Схоронить так, чтобы ни одна душа живая не узнала, — смотрите, как интересно, Сергей Дмитриевич: вроде бы и спрятал, и похоронил одновременно. Только вот какая оказия выходит — кто-то содеет, да и ума лишится от страха или там от ожидания кары какой-то всемогущей, а кто-то ненависть лютую к покойничку продолжает иметь. Но учил нас Никола: если убить кого хочешь — без лютости душевной делай это, а к помершему тем более злобы не храни. Могилки почитай, в них Сила для нас и хранителям нашим отрада будет. А коли на тот свет спровадил, а схоронить возможности не имеешь — хранителям милость сделай, а милость эта у нас, Смертной Силы Магов, выражается, Сергей Дмитрич, в танце нашем особенном…

Расскажу я тебе баечку одну, а ты сам прикидывай, сказка это али быль. В двадцать втором году, когда я с Николой и Игнатием по Украине бродили, подошел к Михаилу Ивановичу Калинину старичок один седенький, метр с кепкой, по имени Василий. И говорит ему: «Ты, Михайло Иваныч, меня послушай, потому как этот разговор тебе потом сгодится, жизню тебе поберегет. А сказать я тебе хочу вот что: скоро помрет Ленин ваш, Ульянов. Ты не дрыгайся, Михайло, а слухай спокойно. Так вот, схороньте его особенно, как управителей многих древних хоронили, земле его не предавайте, а сладьте избу ему почетную — и Силу получите: кровавую силу, но великую. А для тебя говорю особенно, Михайло, потому что укроет тебя это от смерти случайной». Сказал это Василий Калинину, да и след его простыл. И Михаил Иванович, видимо, не забыл об этой встрече. Ведь неспроста же, Сергей Дмитрич, политбюро еще осенью двадцать третьего обсуждало вопрос о будущем захоронении Ленина. А кто предложил Ульянова на особый манер захоронить? Да Михайло Иванович, кто же еще!.. Он первый эту мысль — НАШУ МЫСЛЬ — высказал, а Иосиф Виссарионович поддержал ее горячо. И заметь, Дмитрич, товарищи Троцкий, Каменев и Бухарин были против МЫСЛИ НАШЕЙ, считали, что Ленина нужно хоронить по русскому обряду, земле предать… Ну, а теперь кумекай дальше: кто долгожителем партейным сделался — Калинин или Бухарин, ась? (следователь улыбается). Вижу, постигаешь ты меня, Сергей Дмитрич, и это ладно. Слухай еще историю…

В 1973 году один человечишко недалекий приноровил на себя бомбу самодельную, чтобы Ильича, значит, взорвать (следователь кивает). Вышла, однако, оказия в замысле его… Человечишко-то сгинул, а телу Ильичову хоть бы хны. Ни повреждения, ни царапинки, чудеса — да и только. Вот так-то, ребятушки, в смерти Сила великая имеется, только знать о ней надобно — и не сладят с тобой ни умысел, ни случай…

Знаешь, Сергей Дмитриевич, как русский люд говорил раньше: «Покойника не поминайте лихом». Теперь говорят иначе: «Не поминайте лихом», по сути — о себе как о покойнике просят. И ничего худого в этом нет, смертный час не приближается. Уважь смерть чужую — защищенней будешь на свете этом, почитай Мертвых — Сила к тебе придет, могущество великое… Не отнимай у мертвого того, что положено ему, никогда не мути мир иной, мертвый мир, кровью и жаждою зальют они землю нашу. Потеряли вы в Сталина веру — и выкинули его из пристанища его. Крадучись делали, суда живых людишек боялись — а надо б мертвых страшиться… Пуговицы золотые с кителя срезали, на простые блескучие поменяли — зачем, Сергей Дмитрич? Никола нам всегда говорил: «Положена с покойничком рубаха добрая — и пускай навечно с ним останется, а положены злата и каменья разные — тем паче с ним всегда должны быть».

Следователь: — Скажи, Андрей Николаевич, — вот могилами ты пугать горазд, жизни человека лишить можешь — знаю, верю, а вот другое мне интересно: польза есть от тебя и магии твоей людям другим, во сто крат тебя более духом слабых, силы магической не имеющих, а?

Стоменов: — Ишь, заговорил как… Никак вид на меня имеешь? Умыслы твои чую, только, Дмитрич, ты меня сейчас не искушай, так как не время еще. Никола нас как поучал — человечка другого Человеком сделать, Силу ему дать, от хвори избавить нехитра наука, много мастеров найдется, а вот Силу его отнять, жизни лишить, своей жизни торжество предоставить — трудна наука сия, опасна, не каждый ее одолеет. Смогешь сгубить — смогешь и спасти, коли нужда такая будет. Со смертью сдружишься — жизнь посеять сможешь. По деревням проедь, Дмитрич, много старух ты найдешь, которые кровь заговорить смогут, чтобы течь перестала, да не найдешь таких, что слово шепнут — и кровью изойдешь ты. Вон видишь писаку нашего — он на головку слабоват будет, я лишь мизинцем пошевелю, а кровь отовсюду пойдет у него — чрез нос, глаз, ухо и рот… Не-е, ты, сынок, успокойся, не вздрагивай, это я для образности сказал, в смерти твоей нет мне проку. Но на головку слаб он, Сергей Дмитрич. Вот таков ответ тебе будет. И говорю я тебе правду истинную, потому как врать мне без надобности…