Джеймс Кейн - Почтальон всегда звонит дважды. Двойная страховка. Серенада. Растратчик. Бабочка. Рассказы

— Да! Да! Фрэнк, да!

Потом я только помню, что оказался на земле рядом с ней, глаза в глаза, мы сжимали друг друга в объятиях и старались прижаться еще теснее. В ту минуту подо мной мог разверзнуться ад, и мне было бы все равно.

Она должна быть моей, пусть даже меня за это повесят.

Она была моей.

Несколько минут мы еще лежали, отключившись от мира. Было так тихо, что слышалось только бульканье внутри машины.

— Что теперь, Фрэнк?

— Дело еще не сделано, Кора. Теперь нельзя оступиться. Ты уверена, что справишься?

— Теперь я смогу все.

— Полицейские за тебя возьмутся. Захотят тебя сломить. К этому ты готова?

— Думаю, да.

— Возможно, тебя в чем-то обвинят. Сомневаюсь, что смогут, с такими свидетелями, как наши. Но все может быть. Могут пришить тебе неумышленное убийство, и тогда ты на год сядешь за решетку. И такое возможно. Думаешь, вытерпишь?

— Если ты будешь ждать моего возвращения.

— Буду.

— Тогда вытерплю.

— На меня не обращай внимания. Я пьян. Они это проверят и убедятся. Я с ходу начну говорить. Это чтобы сбить их с толку, потом протрезвею и выдам им новую версию, которую ты сможешь разбить в пух и прах.

— Я запомню.

— И ты на меня ужасно сердита. Что я так напился. Что я во всем этом виноват.

— Да, я знаю.

— Тогда за дело.

— Фрэнк…

— В чем дело?

— Еще одно. Мы должны любить. Если мы будем любить друг друга, то все остальное неважно.

— А разве мы?..

— Я скажу это первая. Я люблю тебя, Фрэнк.

— Я люблю тебя, Кора.

— Поцелуй меня.

Я поцеловал ее и прижал к себе, и тут увидел свет фар на спуске к ущелью.

— А теперь лети на дорогу. Ты справишься.

— Теперь я справлюсь.

— Проси о помощи. Ты еще не знаешь, что он мертв.

— Хорошо.

— Ты упала, когда вылезла наружу. Потому ты вся в песке.

— Ладно. Прощай.

— Прощай.

Она кинулась к дороге, а я — к машине. Но тут я заметил, что я без шляпы. Я должен был быть в машине, и шляпа со мной. Я кинулся искать ее вокруг. Машина была все ближе. До нее оставалось всего два-три поворота, а я все еще не мог найти шляпу, и на мне ни царапинки. Я плюнул и побежал к машине, тут же упал и попал ногой в шляпу. Схватив ее, я прыгнул внутрь. Я еще не упал на пол, когда автомобиль вдруг покачнулся и рухнул на меня. Это было последнее, что я увидел.

Потом я лежал на земле, а со всех сторон были слышны чьи-то крики и разговоры. Левую руку пронизывала такая дикая боль, что я выл и ругался при каждом ее приступе, и со спиной дело было не лучше. В голове у меня как будто работали мехи, которые то надувались, то опадали. Земля подо мной вдруг куда-то провалилась, и меня вырвало всем тем свинством, которое я выпил. Я был там и не был, но в голове у меня осталось еще достаточно мозгов, чтобы бить по земле вокруг себя. Вся одежда у меня была в песке, и этому нужно было найти объяснение.

Потом мои уши резанула сирена, и я оказался в санитарной машине. В ногах у меня сидел полицейский, а моей рукой занимался врач. Увидев свой руку, я снова сомлел. Из нее хлестала кровь, а между запястьем и локтем она была согнута, как кривая ветвь. Перелом. Когда я снова пришел в себя, доктор еще возился с ней, а я вспомнил о своей спине. Попытался шевельнуть ногой и посмотрел, не сломал ли и ее. Она двигалась.

Тряска снова привела меня в чувство, и, оглядевшись, я увидел грека. Он лежал на соседних носилках.

— Эй, Ник!

Никто ничего не сказал. Я продолжал озираться, но Кору нигде не увидел.

Потом мы остановились, и грека вынесли наружу. Я ожидал, что меня тоже вынесут, но нет. Я знал точно — теперь он мертв, и никакая сказочка о кошке теперь не пройдет. Если бы нас вынесли обоих, мы были бы в больнице. Но раз вынесли только его, значит, остановка была у морга.

Мы поехали дальше, и, когда снова остановились, меня вынесли наружу, потом внесли внутрь, положили носилки на каталку и привезли в белую комнату. Там начали заниматься моей рукой, принесли машинку, из которой я должен был надышаться веселящим газом, но что-то напутали. Потом появился еще один врач, который кричал, что он тюремный врач и что больничные доктора все испортили. Я знал, о чем он. Речь шла о пробах на алкоголь. Дай они мне наркоз, они бы испортили пробу, самую важную. Тюремный врач наконец победил и дал мне подуть в стеклянную трубочку с какой-то жидкостью, похожей на воду, но тут же пожелтевшей, когда я в нее дунул. Он взял у меня пробу крови и сделал еще кое-какие анализы, которые поместили в бутылочки. Только после этого мне дали наркоз.

Когда я начал приходить в себя, оказалось, что я лежу в постели, вся голова у меня обмотана бинтами, рука тоже, да еще и на перевязи, а спина так плотно облеплена пластырем, что я едва мог шевельнуться. Возле меня сидел полицейский и читал газету. Голова у меня раскалывалась от боли, спина горела, а в руке кололо тысячами игл. Потом пришла сестра, дала мне порошок и я уснул.

Я проснулся, когда был уже день, и мне дали что-то поесть. Пришли еще двое полицейских, положили меня на носилки, спустили вниз и сунули в санитарную машину.

— Куда мы едем?

— На опознание.

— На опознание? Это делают, когда кто-то умер, да?

— Верно.

— Да, я боялся, что они не выкарабкаются.

— Только один.

— Кто?

— Мужчина.

— Вот что… А как она, тяжело ранена?

— Не очень.

— Мои дела обстоят неважно, да?

— Держи язык за зубами, парень. Все, что скажешь, может тебя здорово подвести, когда предстанешь перед судом.

— Это точно, спасибо.

Мы остановились перед похоронным бюро в Голливуде и меня внесли внутрь. Там была Кора, и выглядела очень неплохо. На ней была блузка, которую явно одолжила ей какая-то надзирательница, она топорщилась на животе, как набитая сеном. Костюм и туфли все еще были грязные, а один глаз совсем заплыл — с той стороны, где я ее ударил. С ней была тюремная надзирательница. Коронер стоял сзади, у стола, с каким-то бумагомарателем. С одной стороны сидело с полдюжины насупленных типов под присмотром полицейских. Это были присяжные. Там была еще уйма других людей, и полицейские расставляли их по местам. Хозяин похоронного бюро на цыпочках ходил вокруг, то и дело придвигая кому-нибудь стул. Он принес два стула для Коры и надзирательницы. С одной стороны стола что-то было прикрыто простыней.

Как только мы с носилками разместились как надо, коронер постучал карандашом, и тут все началось. Первым пунктом программы было опознание личности. Когда простыню подняли, она разрыдалась, да и мне не слишком понравилось то, что я увидел. Когда она посмотрела, и я посмотрел, и присяжные посмотрели, простыню опустили.

— Вы знаете этого человека?

— Он был моим мужем.

— Его имя?

— Ник Пападакис.

Тут пришли свидетели. Сержант рассказал о том, как ему позвонили, и как он прежде всего вызвал «скорую», и как потом поехал туда с двумя полицейскими, и как отправил Кору в больницу, остановив попутную машину, а меня и грека — на «скорой», и как грек умер по дороге, и как его выгрузили у морга. Затем говорил какой-то почтальон, его звали Райт, что проезжал поворот, когда сначала услышал женский крик, а потом — грохот и увидел, как какой-то автомобиль с включенными фарами катится прямо в обрыв. Он увидел на дороге Кору, она звала на помощь, спустился с ней к машине и попытался вытащить меня и грека. Ему это не удалось, потому что на нас лежал автомобиль, и тогда он послал брата, который ехал с ним, за помощью. Вскоре там было много людей и полицейских, и, когда те взяли все в свои руки, автомобиль отодвинули и нас погрузили в «скорую». Его брат рассказал то же, с той только разницей, что вернулся с полицейскими.

Тюремный врач показал, что я был пьян и что анализ содержимого желудка грека показал — тот тоже набрался, но Кора пьяна не была. Потом он объяснил, из-за какого повреждения умер грек. Затем ко мне повернулся коронер и спросил, хочу ли я дать показание.

— Да, а почему бы и нет?

— Предупреждаю, что все, что вы скажете, может быть использовано против вас и что вы не обязаны давать показания, если не желаете.

— Мне нечего скрывать.

— Ну хорошо. Что вы об этом знаете?

— Я знаю только, что вначале ехал совершенно нормально. Потом я почувствовал, что машина подо мной проваливается, меня что-то ударило, и это все, что я помню, пока не очнулся в больнице.

— Вы говорите, ехал?

— Да, сэр.

— Хотите сказать, что машину вели вы?

— Да, сэр, я.

От этих слов я хотел потом отказаться, когда начнется что-то посерьезнее этого слушания. Я рассчитывал, что если вначале я выдам такую глупость, а потом одумаюсь и буду утверждать совсем другое, то вторая история будет звучать как чистейшая правда, а если мы с Корой начнем петь в унисон с самого начала, в этом сразу заподозрят сговор.