Аркадий Вайнер - Без компромиссов: Гонки по вертикали. Я, следователь… (сборник)

Я посмотрел на нее и подмигнул:

– Элга, веселее! Своей выспренностью я вверг вас в возвышенно-трагический тон. Я не смерть, я живых стерегу от смерти. Вот какой я стерегущий.

Она долго смотрела в ночь перед собой, потом сказала:

– Бросьте фанфаронить! Вам сейчас совсем не весело, и совсем вы не такой гусар, каким хотите казаться. И вообще все это, наверное, очень трудно...

Я промолчал. Элга сказала:

– А ведь когда-то всех преступников ликвидируют и вы останетесь без работы. Что будете делать?

– Вступлю в садовый кооператив, выращу сад и буду продавать на рынке яблоки.

Элга засмеялась:

– Но ведь это, наверное, не скоро будет.

– Почему же? Один друг сказал мне как-то: «Мир разумен и добр».

– Это не ваш друг придумал, – задиристо возразила Элга.

– Да, но он это сказал, когда мы шли брать вооруженного бандита. Я часто вспоминаю его слова и все больше убеждаюсь, что он прав, этот мой друг.

Элга упрямо покачала головой:

– Нет, не скоро еще...

– Ну, конечно, не завтра и не через год, но ведь ликвидируют! Вот, обратите внимание: сейчас почти не встретишь рябого человека. А ведь еще недавно засмеялись бы, скажи кому-нибудь, что рябых не будет. А вот нет! Нет оспы – и нет рябых. И преступников не будет.

Мы возвращались в Ригу около двух часов ночи. Не нашли мы Ванду, и завтра надо будет искать вновь. Элга уснула. Она спала, прижавшись ко мне и положив голову на мое плечо. На поворотах я крутил руль осторожно, чтобы не разбудить ее. Лицо девушки было ясно, улыбчиво. Около дома Элги, рядом с университетом, я затормозил, выключил мотор и долго сидел неподвижно, не решаясь ее будить. Потом она открыла глаза, огляделась и удивленно сказала:

– А я уже дома!

Мы сидели молча, лицо Элги мягко высвечивали крохотные лампочки приборного щитка, и я сказал вдруг:

– Вы хороший человек, Элга...

Она улыбнулась:

– Конечно...

– Только хорошие люди во сне поют и смеются... – сказал я серьезно.

– А я не спала... – лукаво сказала Элга. – Завтра тоже поедем?

– Обязательно... – Я смотрел на прилипший к ветровому стеклу желтый осенний лист. – Обязательно...

– Вот и хорошо, – сказала Элга радостно. – До завтра... – Она кивнула мне и вышла из машины. Я завел мотор и ждал, пока Элга дойдет до парадного. Но на середине тротуара она остановилась, повернула назад и, обогнув капот автомобиля, подошла ко мне. Я опустил стекло, подумав, что она забыла что-то.

– Можно я вас поцелую? – сказала Элга.

Я растерялся и сказал дурацким каменным голосом:

– Что? Ну конечно, если это надо...

Она тихо засмеялась:

– Конечно, надо... – и поцеловала меня в лоб, в щеки, а потом в нос. И побежала к подъезду.

– Спокойной ночи! – крикнула она уже у дверей.

Опомнившись, я закричал:

– Элга!

Девушка обернулась.

– Элга! – сказал я. – Элга, меня впервые целует свидетельница по расследуемому делу...

Элга сердито посмотрела на меня, круто повернулась и ушла. Несколько секунд я сидел неподвижно, потом резко включил скорость и дал полный газ.

В кабинете Круминя было темно. Я включил свет, и дремавший на диване Круминь проснулся.

– Это ты так со мной оперативный контакт держишь, Янис? – сварливо сказал я.

– У тебя помада на щеке, – флегматично отозвался Круминь, сонно щурясь.

– Ну и что? – сказал я задиристо. – Может, меня девушки жалеют...

– Открой шкаф, там зеркало.

Я открыл дверцу шкафа, достал носовой платок и, глядя в зеркало, начал ожесточенно тереть щеку.

– Сегодняшний вечер опять запишем в убытки, – сказал я. – И чтобы обойти остальные кафе, потребуется еще вечеров пять минимум.

Круминь потер глаза.

– Может быть, завтра в первом же кафе ты встретишь эту Ванду.

– Ну что ты, Янис. За мной ведь очередь не занимают. Я найду ее в последнем.

– Ты тогда прямо с последнего и начни, – невозмутимо сказал Круминь. – А пока почитай телеграмму из Тбилиси...

Волга ГФ 89-35 сообщению владельца Пелевина П. М. находится на консервации тчк При проверке обнаружено хищение с машины номерного знака тчк При обнаружении этого знака информируйте нас тчк

Теперь мне стало ясно, как убийца на «Волге», угнанной из Тбилиси, беспрепятственно проехал три тысячи километров до Ленинграда. Просто он на нее поставил номер, который украл с другой машины, стоящей на консервации, о чем ее хозяин узнал только вчера. И где-то успел перекрасить низ «Волги» в белый цвет. А пока он преспокойно ехал в кофейно-белой машине под номером ГФ 89-35, милиция искала кофейную «Волгу» номер ГХ 34-52.

Вот известные мне точки его маршрута: Тбилиси – Ленинград – Москва – Крым. Потом в моих сведениях провал, и Бандит появляется в Риге. И снова тьма. Чтобы ее рассеять, нужно найти Ванду. Во что бы то ни стало. Других выходов на него нет.

И мы снова поехали с Элгой на взморье. Снова эти осточертевшие мне прекрасные уютные кафе, каких ни в Москве, ни в Крьму не бывает. Снова дождь и мокрое, дымящееся холодным паром шоссе – от одного до следующего кафе. Элга весь вечер молчала и около Кемери, часов в десять, спросила:

– А вы любите свою жену?

Я не знал, как ответить, потому что теперь не был уверен, люблю ли я Наташу. Элга спросила:

– Это бестактный вопрос?

Я пожал плечами:

– Почему же? Люблю...

Она помолчала, потом твердо, как о чем-то нами давно оговоренном и решенном, сказала:

– Давайте заедем сейчас на почту и напишем ей письмо. Вместе.

– И подпишем вместе? – усмехнулся я.

– Нет. Подпишете вы один. Да можно и вообще не подписывать. Просто письмо надо написать так, как никто бы ей, кроме вас, не написал.

– Так вы же предлагаете вместе писать?

Элга заметила, что я улыбаюсь, и строго сказала:

– Я буду караулить вас. Чтобы не передумали.

– Но я ведь так писать не умею. Я ведь больше по протоколам специалист.

– Этого уметь нельзя, – сказала Элга и сжала тонкие кулачки. – Это надо чувствовать, тогда сможете написать. Понимаете? Чувства иногда придумывают, но они тогда чахлые, неживые. Понимаете?

Я кивнул.

– Вы и о любви ничего не пишите. Не надо о любви вслух говорить. Вы напишите о чем-нибудь таком, чтобы она сразу вспомнила все самое светлое.

Я вздохнул:

– Об этом и говорить-то трудно, а уж написать!..

Она грустно сказала:

– Беда в том, что мужчины мало знают о настоящей нежности.

– Чего-о?

– Я говорю, что женщинам очень нужна настоящая мужская нежность.

Ох, какой же я кретин! Вечно встреваю в разговоры, из которых сам не знаю, как выпутаться. Да и толку от них мало, от этих разговоров. Поэтому я уже приготовился отпустить какую-нибудь банальную шуточку, чтобы взорвать этот серьезный разговор изнутри. Но Элга сказала:

– Вы только не думайте, что я за розовые слюни. Или когда мужики каждой встречной юбке – «сю-сю-сю, кисонька и лапочка». Слышите – не думайте!

– Не буду думать, – сказал я серьезно и подумал, что у женщин какое-то поразительное чутье: они точно знают, каким мужчинам когда можно начинать приказывать. Мне обычно женщины начинают давать указания на второй день.

Элга вдруг неожиданно, легко и быстро провела ладонью по моему рукаву и сказала тихо:

– Никогда не думайте обо мне плохо. У меня трудная работа.

Я сказал противным сытым голосом:

– Еще бы! Целый день побегай с подносами!

Она нервно дернула головой:

– Да нет! Я не об этом! В ресторане ведь не только едят, но и пьют. А напившись, пытаются вольничать...

Я подумал: какое неуклюжее и плохое слово – вольничать.

– Мне кажется, Элга, что с вами не очень-то много напозволяешь. Вмиг получишь по лапам.

Она сказала сквозь зубы:

– Случается. Но это противно...

– Послушайте, Элга, а почему вы не займетесь какой-нибудь другой работой?

– У меня мама и две младшие сестрички. А я зарабатываю почти сто пятьдесят рублей. Это же ведь немало?

– Конечно, немало, – сказал я неуверенно.

Она снова долго молчала, разглядывая мелькающие за окном фонари, потом сказала, не заботясь о связи с предыдущим:

– Поэтому я знаю, какой должна быть настоящая нежность...

– Какой?

– Как первый лед на ручье – прозрачной, хрупкой, чтобы никто не смел лапами...

И я сильно испугался, что мог позволить себе тогда шуточку. Испугался так, будто уронил и поймал у самой земли любимую елочную игрушку.

Элга сказала:

– Если любишь человека, то хоть изредка испытываешь к нему такое щемящее чувство нежности, будто он маленький, беспомощный ребенок. Твой собственный ребенок. И уже сильнее этой нежности не может быть ничего на свете.

– Да, не может, – сказал я и удивился, что мне это не приходило в голову раньше.

– Вот вспомните об этой минуте нежности и напишите жене, и она все поймет тогда.

...О чем я мог написать Наташе? Как мы слушали «Прощальную симфонию» Гайдна! Гасли свечи на пюпитрах, уходили, закончив партию, музыканты, и ласковость виолончелей утешала печаль скрипок, и тогда был слышен шум близкого прибоя, а я, закрыв глаза, сидел рядом с ней, и держал ее руку в своей, и мечтал, чтобы музыканты сошли с ума, вернулись на сцену, перевернули ноты и снова играли, играли до полуночи, до утра, чтобы это никогда не кончилось и не погасла последняя свеча... Или написать ей, как мы шли на рассвете по Сретенке и все было серебряно и сине, и луна, огромная, желтая, как пшеничный каравай, катилась к Самотеке, и тишина звенела далекими курантами? И я сказал осторожно: