Оттавио Каппеллани - Кто такой Лу Шортино?

Он сидел возле огромной чугунной печи в старом кресле, принявшем форму его тела, и поигрывал окулировочным ножиком. Безнадежный неудачник, размышляющий о том, что этим тонким лезвием он не смог бы убить и собаку.

Вот дед мог бы им оскоблить человека, словно картошку, после чего оставил бы его как есть – с содранной кожей, но живого – подумать о совершенных им грехах!

Дед говорил: «Лучше держать невиновного взаперти, чем виновного на свободе». Сам дед провел взаперти много времени, но никогда не жалел об этом. Он садился в тюрьму и выходил из нее, словно посещал «Метрополитен-опера». И с каким достоинством он повторял: «Уж лучше я возьму вину на себя, чем свалю ее на другого!»

Еще ребенком ты понял: нельзя зарекаться от тюрьмы. Жаловаться на нее бессмысленно, а те, кто все-таки жалуется, – глупцы. Бывало, ты по ошибке давал в морду не тому, кому надо, – ну, как говорится, извини… случаются неприятности и посерьезнее.

Эта чугунная печка поджидала тебя каждый день, она грела твое тело даже через отсыревшую куртку. И старый дед, наставляя тебя, кричал: «Ты должен заслужить уважение, но не упиваться им! Ты должен показывать свою силу, только если тебя вынуждают! Вот что отличает настоящего мужчину от мудака в штанах, Лу».

Выходя из дома, ты оглядывал окружающий мир мрачным взглядом фаталиста. На твоем лице ясно читалось: «Однажды мне придется сделать тебе очень больно, даже если, в сущности, ты славный малый». И парни твоего квартала начинали признавать твою власть.

Так бы и шло – пока жизненные обстоятельства, судьба или случай не подвергли тебя суровому испытанию.

Одно дело – завоевать уважение нескольких придурков типа недоноска Гольдштейна, который платил тебе за то, чтобы поиграть в своем зале, и совсем другое – сшибиться с главарем банды за право контроля.

На самом деле контролировать-то было еще нечего, и все же ты догадывался, что должен добиться этого права, даже если толком не знал, что оно означает. С детских лет ты привык думать, что под этим подразумевалось «вступление во владение» баром или бильярдным залом, короче, право качать права. В том числе право решать, кто может ходить в бар, а кто нет. Время от времени тебе случалось набить кому-нибудь физиономию, но больше затем, чтобы показать, на что ты способен.

Однако рыло однажды начистили тебе… И из-за чего? Из-за какой-то дерьмовой бутербродной, там, в Даунтауне! Ты вернулся домой с разбитыми в кровь губами, а старик, смеясь, сказал тебе: «Отлично! Так тебе и надо, dickbrain хренов. – Он это уже говорил, но деду нравилось повторяться. – Теперь тебе остается одно – уничтожить его».

Дед встал перед креслом, словно священник перед алтарем:

– Это не значит, что ты должен его убить… На самом деле его стоило бы убрать, но только не сейчас. Времена-то меняются… В общем, это неплохой урок, чтобы научиться понимать, как все устроено в жизни. Видишь ли, Лу, это мир, в котором люди не только режут друг другу глотки. Они еще и придумали очень хорошую штуку, и эта штука называется money.

Он уселся в кресло:

– Когда люди изобретали деньги, они думали, что благодаря им смогут достичь согласия. Сегодня мир поделен между теми, кто пришел к согласию, и теми, кому это не удалось. Мир, в котором мы живем, – как раз тот, где из этого ничего не вышло. Сукин сын не пришел к тебе с предложением договориться. Нет, он пришел и набил тебе морду. С такими людьми тебе не остается ничего другого, как убивать их. Конечно, это не самое приятное занятие: таких, как он, следует убивать одним мрачным взглядом, причем прилюдно, чтобы все могли увидеть этот твой мрачный взгляд. Понял меня?

На тебя напал приступ кашля.

– Эй ты, полегче, дай мне закончить раньше, чем ты все тут заблюешь!

И старик с невозмутимым видом, подобающим столь важному случаю, объяснил тебе смысл понятия «контроль». Что означало всего-навсего не самому платить за крышу, а заставлять других платить за то, что ты их крышуешь.

– Видишь ли, Лу, если не я требую дани, ее требует кто-то другой, а если ее требует кто-то другой, то кончится тем, что он потребует платы и от меня. Но я этого не потерплю и буду вынужден бродить по кварталу, убивая каждого гребаного идиота, который требует платы с меня. Поэтому, чтобы убить как можно меньше народу, я вынужден заставлять платить дань мне. Тебе все ясно?

Таким образом, дед убивал всего-навсего тех, кто противился его контролю. Деньги он помещал в ценные бумаги, его бизнес приносил свои плоды, и все в квартале были счастливы и довольны. Ты это понимал, Лу, а ФБР и гребаные копы нет: деньги, которые добывались таким путем, считались грязными, и дед не мог поддерживать счастливую жизнь в квартале, пока их не отмоет.

Когда-то в Лос-Анджелесе изобрели замечательную вещь: кино. Сегодня вокруг кино крутятся большие бабки. Дед подумал, что именно кино – отличный способ отмывать деньги.

– Почему бы тебе не наплевать на эту бутербродную в Даунтауне, Лу, не послать в жопу этого banana head, который разбил тебе рожу, и не отправиться в Лос-Анджелес, в киношколу наших друзей, а? Если ты возьмешься за науку всерьез, тебе уже не нужно будет никого убивать. О'кей?

Ты собрал чемодан, как велел тебе дед. Утром, перед отъездом, когда ты пытался успокоить мать, плачущую в кухне, туда заявился твой старик и принес хорошую новость:

– Ты еще помнишь того парня, что попортил тебе фасад, Лу? Его подняли краном метров на тридцать и уронили на пол, выложенный плиткой из Кальтаджироне… В здании еще не сделали крышу, вот почему там был кран. Теперь, – дед рассмеялся, – никак не могут отскрести кровь, так его размазало.

Ты вновь зашелся в кашле.

– Ты что, дала ему молока? – спросил дед у твоей матери. – Ты не должна давать ему молоко по утрам. Это вредно для желудка. – Затем он снова повернулся к тебе:

– Лу, Лу, это сделали не мы. У того парня была упрямая башка. Он избил тебя, даже не поинтересовавшись, как твоя фамилия, так что рано или поздно для него все закончилось бы плиткой из Кальтаджироне. Но это сделали не мы. Это сделал кто-то другой…

Дед посмотрел на твою мать, словно ища у нее поддержки, но мать отрицательно покачала головой, словно говоря: плохо сказано, на что твой дед добавил:

– Ну хорошо… Если бы это не сделал кто-то другой, это сделали бы мы… Так лучше?

Твоя мать опять покачала головой: все равно плохо.

– Все, хватит об этом долбаном придурке! – вспыхнул дед. – Не наших рук это дело, понятно? Ты собрал чемодан?

Чертова киношкола! В Лос-Анджелесе тебе сразу же сунули в руки гроссбухи и принялись объяснять, как отмывают деньги.

Наиболее надежная схема состояла в том, чтобы покупать или строить маленькие периферийные кинотеатры, разбросанные по всей Америке, сотни мелких кинотеатров; стоило это сущие гроши, потому что было достаточно гаража или сборного ангара, а иногда и этого не требовалось; вы покупали кусок земли, обносили забором, натягивали экран, ставили проектор, кассу и кисточкой писали на доске «DRIVE IN».[1] Вы производили какие-то фильмы и показывали их в этих кинотеатрах, и, даже если в них никто не ходил, туда отправлялся курьер с сумкой, полной денег, который скупал все билеты на целую неделю (с этой суммы регулярно платился налог). Курьер возвращался на следующей неделе, и чертовы копы – «гребаные bacons», как их звал тот, кто объяснял тебе тонкости бизнеса, «не могли пришить нам никакой подлянки, потому что, когда ты идешь в кино, от тебя не требуют удостоверения личности… Наши деньги – чистые деньги порядочных людей».

«Чистые деньги порядочных людей» – именно эту фразу произнес Леонард Трент, когда несколько лет спустя неожиданно свалился тебе на голову в твоем же офисе.

Леонард Трент, этот долбаный сумасшедший режиссер, который работал на «Старшип-Мувиз» («Лучше бы «Шортино-Мувиз», сказал твой дед с присущей ему восхитительной скромностью), этот засранец раскопал-таки, каким образом семья отмывала деньги, поскольку имел кузину – старую деву в Пенсильвании – и любовную интрижку с бухгалтершей.

Кузина ходила смотреть его фильмы семь дней в неделю, потому что считала это своим моральным долгом, а главным образом потому, что кинотеатр всегда пустовал; «по вине, – как говорила она, сочувствуя своему кузену-режиссеру, – жителей Пенсильвании, этих дерьмовых провинциалов, которым абсолютно плевать на искусство».

Леонард с возмущением пожаловался на это бухгалтерше Молли в тот момент, когда оглаживал ее лодыжки, и Молли ответила ему: «Не может быть! Твои фильмы прекрасно идут в Пенсильвании и вообще пользуются огромным успехом повсюду».

– И тогда, – говорил Трент, – я сказал себе: или моя кузина говорит мне неправду, чтобы унизить меня, или же с помощью моих фильмов они отмывают свои деньги.