Инна Штейн - Библиотечный детектив

– Здрасьте, Тин Тиныч, – глупо улыбаясь, произнесла она.

– Здравствуй, Аня, ты зачем пришла? Мы же договорились на конец месяца, книги еще не готовы, – на редкость недовольно и даже невежливо ответил ей переплетчик.

– Извините, Тин Тиныч, – растерялась Анна Эразмовна, – я просто хотела вам сказать, что доктор, про которого я вам говорила, в отпуске и вернется…

– Не нужен мне никакой доктор, – прервал ее Константин Константинович.

Действительно, выглядел он гораздо лучше. Конечно, до бравого капитана дальнего плавания теперь ему было далеко, но голова не трусилась, и рука крепко сжимала совершенно обыкновенный, только очень острый ножик с рукояткой, обмотанной синей изоляционной лентой.

Увидев нож, Анна Эразмовна опять глупо заулыбалась и сказала:

– Вы знаете, Тии Тиныч, у нас сегодня юбилей, Елене Георгиевне полтинник стукнул, ни за что ей не дашь, правда?

Переплетчик молчал, но ее это не смутило:

– Я просто объелась, а вишневка!, вишневка – это что-то с чем-то, работать совсем невозможно, может, покажете мне мастерскую, я столько лет в библиотеке работаю, а даже не знаю, как у вас что называется.

Было совершенно ясно, что единственное, чего хочет мастер переплетного дела, так это чтоб она поскорее ушла (но, почему? почему?). Анна Эразмовна, не дожидаясь ответа, пошла по переплетной и, тыча пальчиком в хорошо ей уже знакомые по книгам машины, стала спрашивать:

«А это что? А это как называется? Ой, какая страшная, для чего она? Или он? Или оно?».

Константин Константинович, поняв, что отвязаться от нее не удастся, стал показывать ей папшер – резак для картона; еще одна страшная, похожая на гильотину, машина была предназначена для обрезывания книг.

На стойке резательной машины была прикреплена медная табличка:

На электрической плитке в алюминиевой кастрюльке грелся клей, покрытый пенкой цвета крем-брюле.

– Я так люблю, как у вас в мастерской пахнет, это ведь не столярный клей, у того запах противный.

– Столярный, только светлый, костяной. На, посмотри.

И он протянул ей тонкую, продолговатую и прозрачную желтую пластинку, через которую, закрыв один глаз, она стала рассматривать мастерскую, превратившуюся то ли в тайную комнату Синей Бороды, то ли в пыточную камеру инквизиции. В желтоватом тумане она вдруг увидела нечто, давно забытое, которое раньше не замечала.

– Ой, – сказала она и выронила пластинку, которая разлетелась на крошечные слюдяные кусочки.

– Та-а-чить, та-а-чить, ножи, ножницы та-а-чить, – пропела она, подражая уличным точильщикам, и увидела себя босую, в штапельном цветастом платьице на кокетке, стоящую с другими ребятами во дворе на Хуторской возле точно такого же точильного станка и завороженно наблюдающую за вылетающими искрами. Точильщик был в длинном черном плотном фартуке, закончив работу, он взвалил станок на плечо и пошел дальше, то ли вверх к Алексеевскому базару, то ли за угол к Чумке, чтобы заработать свои пару копеек, затачивая ножи таких же нищих, как он, обитателей окраины.

– Зачем вам это? – наивно спросила она и получила ответ, на который рассчитывала.

– А вот, смотри, – он взял лист цветной бумаги, сильно прижал к нему металлическую линейку, как-то по-особенному обхватил нож, уперев прямой указательный палец в торец, сделал легкое неуловимое движение и поднял отрезанный листик, демонстрируя абсолютно гладкий разрез.

– Обалдеть можно. Только я все равно не поняла.

– Как не поняла? – скорее с подозрением, чем с удивлением спросил Константин Константинович. – Тупым ножом разве так отрежешь?

Да, это был перебор, Анна Эразмовна явно перегнула палку. «Тоже мне, Сара Бернар», – с досадой подумала она, а вслух произнесла:

– Не обижайтесь, Тин Тиныч, это я с перепою.

– Пить меньше надо, – назидательно произнес переплетчик, и они дружно расхохотались. Мир был восстановлен, и Анна Эразмовна с легким сердцем, но на тяжелых ногах вышла из мастерской.

Голова кружилась, мир вокруг был каким-то нечетким. Она огляделась, во дворе никого не было, сняла очки и, нагнув голову, стала протирать их подолом юбки. Вдруг что-то просвистело мимо лица, больно ударило по руке, очки выпали и разбились вдребезги. У ее ног лежал здоровенный обломок карниза, каким-то чудом не попавший ей в голову.

– Убило бы точно, – убежденно сказала она, все еще не двигаясь с места.

– Что случилось, Аня? – из окна выглядывал Константин Константинович. Лицо его было испуганным и жалким.

– Вот, – сказала она, показывая на обломок, – упало.

В библиотеке только и было разговоров, что о смертельной опасности, угрожавшей Amie Эразмовне и о ее невероятном везении. Всего несколько лет назад была закончена реставрация, на которую ухлопали кучу денег. Внутри все сделали красиво, а вот почему не отремонтировали крышу и фасад, с которых, наверное, и следовало начинать, было неведомо. Впрочем, для советских и постсоветских людей такие вопросы относятся к разряду мистических и в ответах не нуждаются. При более или менее приличном дожде крыша протекала, по углам расставлялись алюминиевые ведра, под мерное падение капель в головах читателей всплывало слово «клепсидра» и рождались мысли о вечности.

Во время новогоднего утренника, сценарий которого базировался на «Иронии судьбы», один из немногих библиотечных мужчин, очень удачно изображавший Ипполита, взглянув на потолок, задумчиво произнес: «Какая прелесть, эта ваша заливная… библиотека». Шутка имела бешеный успех.

Падение карниза не вызвало ни у кого ни малейшего удивления. Такое происходило регулярно. На улице часть тротуара была огорожена, и висело предупреждение « Опасно «. Душка Захаровна вспомнила совершенно жуткую историю о том, как в 60-е годы во время грозы под карнизом спрятались две женщины – мать и дочь, кусок над ними рухнул и убил их на месте. „Большой грех, очень большой грех лежит на нашей библиотеке“, – качала головой Захаровна.

Дома Анна Эразмовна и словом не обмолвилась об упавшем карнизе. Разбитые очки и обдертую руку она объяснила падением на улице. «Под ноги смотреть надо», -посочувствовал муж, мама охала и ахала (что было бы, если бы она узнала правду?). Стекла были вставлены на следующий же день в детской оптике на Комсомольском бульваре (сменных очков у нее почему-то никогда не было), рука, намазанная зеленкой, потихоньку болела, и только в голове, счастливо избежавшей удара, творилось что-то непонятное. Она постоянно вспоминала последний разговор с Константином Константиновичем, прокручивала его, как магнитофонную запись, и с каждым разом все отчетливее и отчетливее слышала какие-то посторонние звуки.

Тут следует объяснить, что вход в переплетную был не сразу со двора, сначала надо было войти в небольшие сени (в Одессе так не говорят, говорят почему-то «предбанник»). Сразу направо была дверь в мастерскую, а налево – железная лестница, которая вела на чердак. Со второго этажа можно было попасть в ротонду Большого читального зала. На ее памяти вечно закрытую дверь отпирали всего один раз, во время торжественного открытия библиотеки после реставрации, когда они подготовили капустник по «Просто Марии». Перед ротондой был сооружен помост, и «артисты» поднимались на сцену по этой железной лестнице.

Так вот, теперь она готова была поклясться («положа два пальца на три тома Фихтенгольца и три пальца на два тома Бухгольца», – вспомнила она слова первоапрельской мехматскои клятвы), что слышала на лестнице чьи-то тихие торопливые шаги.

Через несколько дней после происшествия, когда все эти мысли достали ее окончательно, она минут за пять до обеденного перерыва вышла на балкон. Ровно в час окна мастерской закрылись, и Константин Константинович с кошелкой в руках отправился по тому же маршруту, что и все, – на базар.

С деловым видом Анна Эразмовна прошла по двору и, воровато оглянувшись, заскочила в предбанник. Дверь в мастерскую была закрыта, но она туда и не собиралась, а стала подниматься по железной лестнице. Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы увидеть, что лестница, которую сроду-веку не убирали, была совсем недавно помыта, только очень небрежно, пыль по краям ступеней осталась не тронутой. У двери в ротонду ее ждал неприятный сюрприз: лестница, до второго этажа вполне обыкновенная, теперь ввинчивалась во тьму, и конца ей не было видно.

«И оно тебе надо?» – подумала Анна Эразмовна и, не дождавшись ответа, по очень узким ступеням стала карабкаться наверх. Голова кружилась, ей казалось, что прошла целая вечность, и минуты через две-три она уперлась в обитую жестью дверь. «Ну, и что дальше?» – уже вслух спросила она, ответа опять не было. Поражаясь самой себе, она нащупала огромный амбарный замок и стала бессмысленно дергать его здоровой левой рукой. Вдруг он вырвался, ударил по пальцам и повис на одном колечке, вделанном в жесть. «Ай, ай, больно», – пожаловалась она в темноту и потянула на себя тяжелую дверь. Впереди, в открытое чердачное окно лился солнечный свет. Идти дальше не было никакого смысла. Но она пошла. Чердак был завален заляпанными известкой остатками лесов, которые валялись здесь, возможно, еще с дореволюционных времен, и вполне советскими поломанными стульями. К окну вела узкая расчищенная дорожка, сюда время от времени поднимались взглянуть на текущую крышу. Последний дождь был больше месяца назад, в мае, тем не менее, на пыльном полу виднелись свежие отпечатки. «Следы мужского размера», – подумала Анна Эразмовна и коротенечко заржала. И Эркюлем Пуаро не надо было быть, чтобы прийти к такому глубокому умозаключению. Впрочем, Эркюль Пуаро по чердакам не лазил, предпочитая напрягать серое вещество, шевелить извилинами. На крышу она, слава Богу, не полезла.