Михаил Шаламов - Строгий заяц при дороге

Поднявшись на ноги, я решительно бросился в комнату. Нет, я не буду его бить! Просто свяжу ему руки и вызову милицию. Самосуда не будет!

Самосуд устраивать было некому. В уютно прибранной комнатке пусто. Ни тирана, ни жертвы. Только в подвешенном к потолку пластмассовом кольце крутит сальто белый попугай ара, с желчной иронией рассматривая меня круглым глазом. Я растерянно озирался.

— Ты убьешь меня своей простотой! — глубокомысленно изрек попугай женским голосом и добавил хрипло: — Иди проспись!

Он переступил в кольце, пошелушил клювом приковывающую его ногу стальную цепочку и, мерзко подмигнув мне, заорал: — Попка — дурак!

«Вот именно, — подумал я. — Попка — дурак, попка — кретин, попка — полный идиот! Вот только который из двух?»

Нужно ли объяснять, каково было у меня на душе, когда я возвращался в прихожую. Дверь подбитым лебедем распласталась на полу. То-то обрадуются хозяева, когда вернутся домой! Но бросить все как есть и убежать — не в моих правилах. Подняв дверь, я прикинул, можно ли поставить ее на место. Дверная коробка, вывороченная «с мясом», треснувший косяк, выбитые петли — не вселяли в душу оптимизма. Вот уж постарался — кр-ретин! Но еще оставался шанс что-нибудь придумать.

Вздохнув, я вернулся в комнату, сбросил на пол возле дивана полушубок и уселся ждать хозяев.

— Ну что, — спросил я попугая, — добился своего? Мерзавец промолчал, нагадил в поставленную под кольцо фаянсовую плошку и задремал, затянув глаза белесой пленкой.

— Нет, ты не спи, индюк щипанный! Заманил человека в ловушку, а сам — спать?! Нет, ты мне скажи, где у тебя совесть?

— Отстань, — сонно прохрипел попугай. — Баиньки-баиньки…

— Я вот тебе покажу «баиньки»! — я был уже на грани срыва. Протянув руку, выбрал в хвосте обидчика перо побольше и покрасивее, разом выдернул его из гузки.

— Дура-ак! — закричал попугай. — Дура-ак! Ты чего?!

— А-а-а, проняло! — злорадно ответил я, нацеливаясь на другое перо. А в голове уже жила назойливая мысль: «Да что же я, дурак, здесь сижу-то? Дело надо делать!»

И я отправился искать гвозди, молоток, плоскогубцы. Все это находилось в ящике кухонного стола. Теперь за полчасика я сделаю из этой двери картинку. Лишь бы успеть до возвращения хозяев!

С молотком в одной руке и с плоскогубцами в другой, я шагнул в прихожую.

— Кто это?.. Вы?.. Вы что тут делаете? — растерянно спросила стоявшая на пороге женщина.

— Дверь чиню, — смущенно ответил я, поднимая руку с молотком.

Через час дверь была реанимирована. Лида тем временем приготовила чай с лимоном. Мы выпили по чашечке, и я позволил себе расслабиться. Это только в плохих романах пишут про нескончаемые погони, про рукопашные битвы от восхода до восхода, которыми баловались предки. А на самом деле вояки прошлых веков, намахавшись мечами до одури, отдыхали и перекусывали на бранном поле. А потом — снова за мечи. То же произошло и со мной. Лида слушала не перебивая, а на меня напал какой-то словесный понос. Я плакался ей в кофточку, чувствуя себя при этом презренным треплом и балаболкой. А остановиться не мог. Я выложил девушке и все то, что нес Николаю, и то, о чем собирался в разговоре с ним умолчать, а в конце концов — и то, о чем говорить вообще не следовало.

Лида умела слушать. Она не скрывала своей заинтересованности. Уместно — удивлялась, где надо — делала испуганные глаза. Она чем-то походила на мою Аську, хотя ни в лице, ни в фигуре не было у них ничего общего. К тому же Лида казалась человеком вполне самостоятельным, а Аське с детства самостоятельности хватало лишь на то, чтобы выплюнуть соску, и с тех пор она не слишком-то изменилась. Роднили двух женщин их большие, влажные и доверчивые глаза. Я не могу спокойно видеть такие глаза — хочется быть сильным, смелым, невозмутимым рыцарем «без страха и упрека». А перед Лидой я был всего лишь бедненьким несуразным жалобщиком, сыщиком-неудачником. Было стыдно и, в то же время, легко на душе. Может быть, именно это ощущение древние греки и называли катарсисом?

Лишь однажды Лида возразила мне, когда услышала, что Игорек готовит налет на квартиру Хомяка.

— Обязательно сообщите в милицию! — взволнованно сказала она. — Готовится преступление, и этому нужно помешать.

— А я и помешаю! Подкараулю Пияву в квартире и задам ему такую трепку… такую… Он у меня заречется по чужим квартирам лазать! — и я лихо раздавил в пепельнице недокуренную сигарету.

Лида пыталась меня образумить, только я стоял на своем: сам должен наказать Игорька, да так, чтобы тот всю жизнь носил на губах вкус моих кулаков. И чтобы — никакой волокиты в этом деле. Да что я, хлюпик какой-нибудь, чтобы милиции жаловаться?

— Ну, как знаешь! — взгляд Лиды стал отстраненным и в нем снова проступило, как тогда, у проруби, выражение насмешки и жалости. И я вдруг остро ощутил, что теряю ее, так и не обретя. Нужно было что-то исправлять, но что и как — я не знал. А Лида уходила все дальше и дальше от меня, хотя и была здесь, рядом, близко.

Потом случилось непоправимое. Она вздохнула, взглянула на часики и холодно сказала:

— Половина первого. Вам пора, Макс!

Это был конец. Я суетливо засобирался, хватаясь то за полушубок, то за шапку. Но отчаяние придало мне наглости, и я вновь опустился на стул.

— Да-да, конечно. Только, ради бога, — еще одну сигарету! — хоть пять минут, да мои!

Лида молча кивнула, щелкнула замком сумочки, которая висела на спинке ее стула, и положила на стол между нами вороненый дамский «браунинг».

— Все понял! Уже ухожу!

Секунда — и я готов: одет, обут, стою в дверях, прощаюсь.

— Пр-риходите еще! — буркнул из комнаты заспанный попугай, но Лида не подтвердила его приглашение. Молча она смотрела на меня.

— Лида… ваш телефон!.. — и нет мне никакого дела до того, откуда у нее пистолет и кому предназначены ее пули. Пусть даже и мне. Я просто люблю ее.

Она улыбнулась и черкнула строчку на блокнотном листке.

— Звоните, Макс. Я с утра на дежурстве. Да, кстати, вы же хотели прикурить, — щелчок спускаемого курка, и на конце пистолетного ствола вспыхивает робкое пламя. Я погрузил в этот огонек свою сигарету и ушел.

Спускаясь по лестнице, я клял себя последними словами. Потерять такую женщину! Только я не сдамся, проучу Игорька и вернусь к ней с победой. Она увидит, что прав все-таки я.

Значит, так: ровно в семь выйду из квартиры Хомяка. Аське, конечно, — ни слова. За домом будут следить. Убедившись, что я «ушел на работу», они снимут пост. Знаю я это хулиганье, не захотят они попусту торчать на морозе. А я поброжу по городу до половины девятого и вернусь обратно в квартиру. Видел я у Аськи на кухне хорошую толкушку для пюре, тяжеленькую такую. Притаюсь за дверью, а когда Пиява сунет в квартиру свою буйную беззубую голову… Лишь бы только они не оказались в квартире раньше меня! В этом деле победителем будет тот, у кого толкушка.

«…Колвин задумчиво смотрел на развалины вражеской крепости. Не прошло и шести дней осады, как Голубая Орда сдала город на милость победителей. Колвин вернулся к этим древним стенам с победой. Только одна шальная мысль мучила его; Кольцо Власти. А может быть, браслет? И тогда он — лишь слепая игрушка высших сил, а его талант полководца — лишь фикция? Обидно!..»

Старец Ананий был крепким сорокапятилетним мужчиной представительной наружности. Однако в общине называли, да и сам он почитал себя «старцем». Ибо не было в душе Андрея Николаевича Митунина никакой легкомысленной пестрости, а имел он душу добротного густо-серого цвета.

Не то, чтобы старец Ананий был чужд мирским соблазнам, но денег ему хватало, славы он не желал, почет уже начинал тяготить, а насчет жены чужой… так и свою-то, Любашу, хоть на четырех баб разменивай. И жил бы благочестивый старец, окруженный заботой «братьев» и «сестер», в покое и благолепии, кабы не смутил его нечистый в образе мужика, назвавшегося Святославом.

Встретились они в квартале от молельного дома, когда старец степенно шествовал домой после Таинства.

Странная это получилась беседа: словно две собаки вынюхивали они друг друга ничего не значащими разговорами. Сперва старец подумал, что Святослав жаждет обращения, и даже обрадовался его молодости, ибо преклонен был средний возраст членов общины. Однако незнакомец заговорил вдруг о старинной иконе, и Ананий понял, что дело здесь не шуточное. Уж не провокатор ли? Не всем ведь по нраву вера истинная. Но слишком уж завлекательно выглядела фотография иконы, которую предъявил ему Святослав. Неужто подлинная «Троица»?