Наталья Александрова - Клиент Пуаро

Настроение еще больше испортилось. Она представила свою одинокую холодную постель… Можно, конечно, ложиться и с книгой, если больше не с кем, но в целом приходилось сделать неутешительный вывод – по большому счету жизнь не удалась.

Днем, в суете телестудии, эти мысли отодвигались, отходили в сторону, но полностью избавиться от них не удавалось никогда.

Она стареет, и чем дальше, тем более тоскливыми и пустыми становятся ее вечера и ночи.

Конечно, в ее жизни были мужчины, и сейчас время от времени кто-нибудь залетает на ее тускло мерцающий огонек, но чем дальше, тем реже.

Аглая подумала, что просто устала, и еще она подумала, что надо взять отпуск, хотя бы ненадолго, купить путевку в Турцию или Египет, полежать на берегу теплого моря…

Лифт, как и следовало ожидать, не работал.

Она поплелась на свой пятый этаж, радуясь, что живет все-таки не слишком высоко.

Поднявшись на свою площадку, она увидела возле двери знакомую сутулую фигуру.

Узнав этого человека, Аглая Михайловна еще больше огорчилась.

Это было не то отвратительное настроение, которое она испытывала после бесполезного и утомительного дня на телестудии.

Это было тоскливое предчувствие чего-то скверного, очень скверного.

Потому что она вспомнила, что именно занозой сидело сегодня в ее подсознании.

Разговор с этим человеком.

– Зачем вы пришли? – растерянно спросила Аглая Михайловна. – И как вы узнали мой адрес?

– Это очень легко, – отмахнулся сутулый человек, – а пришел я, чтобы восстановить историческую справедливость!

– Вы хоть на часы посмотрели? – Аглая Михайловна попыталась пройти к двери соседей, но он заступил ей дорогу. – Вы что, думаете, если я работаю на телестудии, то меня можно мучить круглосуточно? У меня совершенно нет сил! Ну разве так можно? Приходите завтра, в первой половине дня, мы поговорим обо всем, что вас интересует… хотя честно вам скажу – не знаю, о чем мы можем говорить! Если вас волнует тот пропуск… может быть, я действительно ошибаюсь…

– Вот видите! – Мужчина оживился, как будто нашел в словах Аглаи Михайловны неожиданную поддержку. – Вы ошибаетесь, а за ошибки нужно отвечать! И нет никакого смысла откладывать это на завтра!

– Что откладывать? – Аглая Михайловна взглянула на лестницу, надеясь, что появится кто-нибудь из соседей и поможет ей выкарабкаться из этой странной, пугающей ситуации.

Никого, конечно, не было.

– Что откладывать? – тоскливо повторила она, поняв, что подмоги не будет и придется выпутываться самой.

– Восстановление исторической справедливости.

Ей стало по-настоящему страшно. Этот человек совершенно ненормальный! И этот пропуск… значит, он действительно был на студии в тот вечер, когда убили Животовского! Но при чем тут она? Угораздило же ее обратить внимание на фальшивую подпись!

Она чувствовала, что горячий душ и книга в одинокой, холодной постели, о которой она только что думала с тоскливым отвращением, откладываются, превращаются в несбыточную мечту. Что между ней и этим одиноким покоем стоит ненормальный человек с горящими глазами, и неизвестно, чем это все закончится…

Сутулый человек подошел к ней вплотную, словно хотел что-то сказать на ухо. Аглая Михайловна испуганно отстранилась, и вдруг она увидела, что в руке психа блеснуло что-то острое и тонкое. Аглая открыла рот, чтобы возмутиться, чтобы как следует отчитать этого идиота, который вообразил о себе невесть что, но идиот снова придвинулся к ней вплотную и коротким сильным ударом воткнул в грудь свое тонкое и острое оружие.

Почему-то Аглая Михайловна в первое мгновение расстроилась из-за того, что этот кретин испортил ее любимую куртку из светлой замши, купленную всего год назад в приличном магазине на втором этаже Гостиного Двора и только что полученную из итальянской химчистки.

Во второе мгновение она почувствовала страшную, непереносимую боль и удивительную щемящую тоску, как будто она внезапно поняла, что никогда больше не поедет она ни в Турцию, ни в Египет, не услышит тихий шум моря, не почувствует на своей увядающей коже ласковое прикосновение южного солнца… Впрочем, так оно и было – ведь у Аглаи Михайловны Плюсс больше не было времени на то, чтобы куда-то уехать. У нее вообще ни на что больше не было времени, потому что ее жизнь неожиданно и катастрофически завершилась.

Аглае Михайловне стало совершенно нечем дышать, как будто в ее подъезде внезапно кончился воздух. Даже те жалкие крохи воздуха, которые ей удавалось невероятным усилием втянуть в легкие, не годились для дыхания – они были сухими и болезненными, как несправедливая выволочка, полученная от режиссера…

Аглая успела еще подумать, что ей так и не удастся получить обещанную заместителем директора студии премию в размере месячного оклада, и на этой грустной мысли она скончалась.

Аглаи Михайловны Плюсс, одинокой женщины, ответственного и безотказного работника телестудии, больше не существовало.

Тело в недавно вычищенной куртке из светлой замши сползло по грязной стене подъезда и застыло на каменном полу перед дверью лифта.

Сутулый человек внимательно посмотрел на дело своих рук. После этого он завернул свой остро отточенный инструмент и спрятал в карман.

Оглянувшись по сторонам, он торопливо направился к выходу, вполголоса проговорив:

– Историческая справедливость восстановлена…

Чуть подумав, он добавил:

– Все еще частично!

Вечером дома творился форменный сумасшедший дом, потому что попугай, проведя весь день на телестудии, нахватался там разных реплик и совершенно осатанел от тщеславия. Он медленно ходил по комнате, важно задирал голову, разевал клюв и говорил:

– Ар-ртист! Твор-рческая натур-ра!

Иногда он говорил невпопад, очевидно, услышал за один день столько новых слов, что не сумел все переварить и вываливал сейчас на несчастных своих домочадцев все подряд:

– Бр-росил, бр-росил супр-руг! Какое гор-ре! Подр-руга! Др-рянь какая! Р-рыбы пр-ропали!

– Слушай, о чем он все время болтает? – не выдержал Маркиз. – Что за словесный понос?

– Понятия не имею, – отмахнулась Лола, – очевидно, это из сериала. Вон, почитай детектив, может поймем?

– Обр-раз! Актер-рская игр-ра! Тр-рагедия твор-рчества! – воскликнул попугай.

– Слушай, я больше не могу! – пожаловался Леня. – Может, загнать его в клетку?

– Нельзя, у него будет гиподинамия, – возразила Лола. – Он и так целый день на студии в клетке просидел, он заболеет.

– Скорее мы заболеем, – проворчал Маркиз.

Однако не все так думали. Лола поглядывала на Перришона с усмешкой, к тому же ей было неудобно делать ему замечания после того, как она настолько беспечно забыла клетку в чужой машине. Кот, как, впрочем, и всегда, реагировал на выпендреж попугая довольно спокойно, жизнь приучила его ко всему относиться сдержанно. Аскольд лежал в своем любимом кресле, прищурив глаза, и тихо урчал сам себе.

Пу И же был совершенно сражен. Он весь вечер ходил за попугаем по пятам, глядел на него с немым восхищением и, казалось, обмирал от одного звука его голоса.

– Ну вот, одного поклонника своего таланта Перришон уже приобрел! – заметил Маркиз.

– Наконец-то ты увидишь, что такое настоящая, большая слава! – сказала ему Лола.

Про себя же она подумала, каким смешным выглядит загордившийся попугай, и кто знает, возможно, Ленька был не так уж не прав, когда в свое время, пока Лола играла в театре, посмеивался над ней и говорил, что Лола похожа на глупую гусыню, когда выходит на поклон, раздуваясь от гордости.

– Твор-рчество! – высокопарно вещал попугай. – Сокр-ровищница мир-ровой культур-ры!

– Если мы немедленно не запрем его в клетку, он, пожалуй, начнет автографы раздавать!

– Перришон, уймись, наконец! – прикрикнула Лола. – Сколько можно?

– Бездар-рность! – тотчас обиженно отозвался попугай, и Пу И гавкнул согласно.

– Ну, ничего себе! – возмутилась Лола. – Я, значит, бездарность, а ты у нас – мировая знаменитость? Артист погорелого театра, вот ты кто! А ты, Пу И, – самый настоящий предатель!

Перришон отвернулся от Лолы и пошел прочь с презрительным видом, сопровождаемый верным Пу И.

– Ты не находишь, что у него развивается мания величия? – спросил Леня. – Что скажет на это профессор?

Лола только вздохнула, она уже сто раз пожалела, что отнесла попугая на студию.

Тем не менее утром Лола поднялась по будильнику, намереваясь снова отправиться на съемки. Несмотря ни на что, она чувствовала свою причастность к заветному киноискусству. Стоя перед зеркалом, она горько улыбнулась своему отражению: не для кого было наводить красоту, не ее ждали на студии с нетерпением, не ей бы звонили в случае непредвиденного опоздания незаменимого артиста. То есть звонили бы, конечно, ей, но интересовались бы исключительно самочувствием Перришона.