Сан-Антонио - Беби из Голливуда

— Ты считаешь, она бы прихватила с собой всякие там кольца с серьгами, шубу из почившего козла, неполный севрский сервиз на двенадцать персон, — и все это только для того, чтобы один раз перепихнуться с каким-то типом? Нет уж, черта с два! Знаю я твою Берту!

Толстяк вдруг весь оживляется, как рисунок под рукой Уолта Диснея. Со страстью вырвав из носа волосок, он любезно выкладывает его на медный поднос, стоящий рядом с гардеробщицей, которая во все уши следит за нашим обменом мнениями, способными смутить ломового извозчика.

— Кстати, в прошлом году — чтоб тебя сориентировать во времени, — когда у нее была кишечная недоходимость…

— Непроходимость! — поправляю я.

— Ну да, я и говорю, так вот, она попросила меня принести ей в больницу коробочку с драгоценностями, золотые монеты и еще лопаточку для торта, потому что у нее серебряная ручка. Боялась, видишь ли, что я воспользуюсь ее кишечной неотходимостью и сопру эти вещи… Просекаешь ход ее мыслей?

Этот последний аргумент повергает меня в задумчивость.

— Ну и что? О чем ты, собственно? — спрашиваю я в нерешительности.

Берю бессильно воздевает руки, которые тут же падают вдоль туловища. Из зала раздается взрыв аплодисментов, заглушающий последний душераздирающий си-бемоль в исполнении детского хора.

— Так вот я не знаю, что думать, почему и пришел к тебе, — канючит Толстяк, — мы теряемся в догадках…

— Кто мы?

— Как кто? Альфред и я. Пойдем со мной, он ждет в машине.

Без всякого энтузиазма я плетусь за своим погибающим коллегой.

И действительно, в машине сидит парикмахер в состоянии еще более удрученном, чем Берю. Я его знаю, поскольку неоднократно встречал по разным причинам у Толстяка. Индивидуум, не имеющий большого общественного значения. Щуплый, бесцветный, есть в нем что-то от понурой дворняжки. Он устремляется ко мне навстречу, хватает за руку, трясет и, задыхаясь от распирающих его чувств, с жаром бормочет:

— Ее нужно найти, господин комиссар… Очень нужно!

Ах бедняги вдовцы! Я им очень сочувствую. Они погибнут без своей бегемотихи. Их мир в одночасье поблек и опустел. Тут уместно заметить, что мадам Берю в принципе занимает много места! Физически! Я так думаю, бедолаги должны работать посменно, чтобы довести до экстаза свою драгоценную Берту. Убийственное занятие — работа на износ!

Цирюльник пахнет керосином. Правда, керосином под названием «Роша», «Шанель» и еще чем-то вроде того. Он льет одеколоновые слезы, а когда сморкается, впечатление, будто вам под нос суют охапку гвоздик.

— Наша бедная Берта! — всхлипывает мастер по стрижке волос и намыливанию щек. — Как вы думаете, господин комиссар, что с ней могло приключиться?

— Ты оповестил «Розыск членов семьи»? — спрашиваю я Толстяка.

Поникшая Гора трясет макушкой.

— Ты что, упал? Ты думаешь, я, полицейский, пойду хныкать перед коллегами, что, вроде того, моя половина бросила меня!

Половина! Он еще и плохо видит, мой друг Берю! Скажем так — три четверти, и больше не будем об этом!

Из зала доносится выворачивающее желудок наизнанку завывание скрипки. Поскольку программа точь-в-точь как в предыдущие годы, я знаю, сейчас адъютант Нудье вдохновенно прогнусавит романс «Пусть плачет моя душа» из трех куплетов и протокола.

Надрывный для нормально сконструированных ушей романс повергает соломенных вдовцов во вселенскую скорбь.

Я подавляю улыбку и стараюсь выглядеть профессиональным полицейским.

— Послушайте, господа, кто из вас видел мадам Берюрье последним?

— Альфред! — заявляет покинутый законный муж без тени сомнения.

— Рассказывайте! — обращаюсь я к мастеру опасной бритвы.

Он осторожно чешет затылок.

— Я… Гм… Значит, понедельник мой день…

— Знаю, день величия и славы. Так!

Цирюльник немного конфузится. Имея интеллектуальный уровень много ниже уровня моря, он тем не менее через туман сарказма догадывается о моем глубоком презрении.

— Я видел мадам Берюрье после обеда…

— Она приходила к вам?

— То есть…

— То есть да или то есть нет? Толстяк трогает меня за руку.

— Не дави на Альфреда, — бормочет он. — Видишь, парень и так убивается!

Профессионал расчески и ножниц поднимает на меня заплаканное лицо, которое напоминает о несчастных гражданах Кале, протягивающих толстому злому королю ключи от своего города (кстати, если бы они заблаговременно объявили Кале открытым городом, им бы не пришлось этого делать).

— Да, — невнятно бормочет он, — Берта приходила выпить со мной кофе!

— В котором часу она ушла от вас?

— Примерно в четыре…

— Похоже, вам пришлось приналечь… на кофейник.

И вновь Толстяк призывает меня к деликатности. Складывается впечатление, будто Берю беспокоится о душевном равновесии своего коллеги по семейной жизни больше, чем о своем собственном, и готов выпить за него расплавленный свинец, если, конечно, потребуется.

— Она ушла одна?

— Конечно.

— Но вы могли ведь и проводить ее?

— Нет, я ждал представителя фирмы, торгующей новыми сушилками по принципу катализа с двусторонним трением…

— Уходя от вас, она не намекала, куда направляется?

Альфред задумывается, уставившись в одну точку своими опухшими глазами.

— Да, она говорила, что пойдет на Елисейские поля купить ткань…

— Точно-точно, — спешит вставить Толстяк. — Она и мне говорила об этом за завтраком… Ей приглянулся какой-то баптист цыплячьего цвета с рисунком «куриная лапка»…

— Ив каком магазине она собиралась приобрести этот курятник?

— В «Коро», кажется…

Секунду я соображаю, затем оттаскиваю Берю в сторону. Мы оказываемся прямо под окнами концертного зала, где инспектор Скрипюш, следующий номер программы, отрывает внутренности своей скрипке.

— Скажи, Толстяк, ты доверяешь своему другу Альфреду?

— Как самому себе, — уверенно подтверждает удивительный синтез рогоносца и нежного мужа.

— Знаешь, у парикмахеров иногда бритва в рукаве… И они ей пользуются не по назначению. Не думаешь, что он развлекся, расчленив твою Берту?

Честно говоря, я тут же отбросил эту мысль. Для того чтобы расчленить такую колоду, нужна не бритва, а газовый резак!

— Ты что, спятил? — кипятится Берю. — Альфред — и замочил Берту? Зачем бы ему это делать?

— Из ревности.

— Это конечно. Но только из ревности убивают, когда есть противоречие в любви! А тут где ты видишь противоречие?

Он умолкает, поскольку смущается сказанным…

— Может, твоя жена изменяет вам с кем-то третьим? — подсказываю я, чтобы вывести Толстяка из транса.

Берю приосанивается, опухшее лицо приобретает осмысленное выражение. Словно почувствовав торжественность момента, скрипач грянул Моцарта.

— Ну нет, за кого ты принимаешь нашу Берту? За шлюху? — возмущенно выдыхает Берюрье.

Все, баста! Вполне достаточно для пока еще нормальной головы комиссара Сан-Антонио.

Я посылаю своего напарника в выражениях, о которых вы должны знать, если хоть чуть-чуть интересовались фольклором.

— Знаешь, Берю, осточертел ты мне с вашей коммунальной старушкой… Чего ты ждешь? Чтобы я научил тебя твоей же профессии? Ты рогат, но от этого не перестал быть легавым. Пошевели задницей, чтоб отыскать свою милую! Поспрашивай в доме, где живет твой брадобрей. Сходи в магазин, покажи фотографию Берты, может, кто-то ее видел. Такая, как она, надолго запоминается…

Берю лезет в карман и достает страшно замусленный окурок. Повертев в руках и не найдя лучшего применения, Толстяк сует его в рот и прикуривает, подпалив при этом волосы в носу.

— Ладно, думаю, ты прав, Сан-А. Пойду поспрашиваю…

— Вот и отлично. И проведи расследование, будто ты его не для себя делаешь!

Чтобы придать бедолаге уверенности, я шлепаю его пониже спины.

— Попозже я зайду к тебе.

— Спасибо, Сан-А, ты настоящий друг!

Он садится в машину рядом со своим собратом, и оба исчезают в плотном облаке выхлопных газов.

Я пробираюсь снова на свое место как раз в тот момент, когда два ангела-хранителя в униформе затягивают тирольскую песню. Их дуэт смахивает на работу двух компрессоров с автоматическим отключением.

Совсем изволновавшаяся маман спрашивает:

— Что случилось?

— Берюрье примчался за советом… Хотел узнать, как вновь обрести супружеское счастье.

Привыкшая ко всему Фелиция вздыхает:

— Ах, бедняга!

Но тут мое внимание сосредоточивается на ноге соседки слева, чья изящная туфелька вступила на полу в контакт с моим башмаком. Очень милая брюнетка, заслуживающая самого пристального внимания.

Представители от каждой пары нашей обуви знакомятся. Ее представитель из магазина «Манон», а мой из «Байи». Родителями ее делегата были яловые телки, а моего — парочка нильских крокодилов. Но несмотря на наследственный антагонизм, они просто созданы, чтобы поладить.