Виктор Пронин - Голоса вещей

— Обиделся?

— Упаси боже! — Ксенофонтов замахал руками. — Видишь, как получается… Стоит мне заговорить в другом тоне — доверительно, мягко, с этакой грустинкой… И ты сбит с толку, ты озадачен, спрашиваешь, не обиделся ли я…

Ксенофонтов поднялся, взял с полки маленькую коробочку с шашками и сложенную вдвое картонку с клетками. Расставив шашки, сделал приглашающий жест рукой.

— Твой ход.

— Последний раз я играл лет десять назад в колхозе, куда нас посылали кукурузу собирать. Так что…

— Этого вполне достаточно. Ходи!

Поколебавшись, Зайцев двинул влево крайнюю правую шашку, чтобы в следующий ход прижать ее к краю доски.

— С тобой все ясно! — Ксенофонтов откинулся на спинку кресла. — У тебя здоровое тщеславие, ты обладаешь способностью пренебречь опасностью, переступить через собственное самолюбие, когда вынуждают обстоятельства. В то же время ты достаточно трезв и понимаешь, что неустанная забота о собственном достоинстве — дурь собачья. Тебе не откажешь в чувстве юмора, ты готов посмеяться над самим собой, но не станешь потворствовать этому постоянно. Ты можешь рискнуть, даже зная, что своего не добьешься. Тебе не откажешь в великодушии, ты готов уступить, то есть, твоя гордость в разумных пределах.

— Остановись! — воскликнул ошарашенный Зайцев. — Из чего ты все это взял?!

— Из твоего хода.

— Ты хочешь сказать, что я полностью раскрыл себя, двинув эту несчастную шашку? Что же ты узнаешь, если мы сыграем всю партию?

— Я буду знать о тебе все. Смотри… Ты согласился играть, зная, что проиграешь, но предупредил — давно не играл, да и играть в общем-то не умеешь. Эту шашку ты двинул, стремясь продержаться дольше, вызвать меня на ошибку. От игры не отказался — проигрыша не боишься, понимая, что силен в другом. Но в то же время и не сделал хода открытого, ведущего к схватке, значит, в тебе теплилась надежда на выигрыш. И так далее.

— Ксенофонтов! — торжественно произнес Зайцев. — Ты опасный человек.

— Я знаю, — кивнул Ксенофонтов. — Помнишь эту записку с цифрами, которая осталась на столике рядом с шашечной доской? Ты знаешь, что это за цифры?

— Есть предположение, что…

— Не трудись. Это запись шашечной партии. Знаешь, как они записываются? 17–24, 45–52 и так далее. Все клетки доски пронумерованы, и в записи указывается лишь, с какой на какую передвигается шашка. Я несколько раз просмотрел всю партию, последнюю партию, сыгранную Мастихиным в своей жизни. Мне стали ясны и он, и его убийца. Тот играл плохо. Мастихин с ним не столько играл, сколько игрался.

— И это тоже можно увидеть? — усомнился Зайцев.

— Это самое простое. Сейчас мы сыграем их партию. Вот колонка цифр — это ходы Мастихина. Все уверенные, все окончательные. Кстати, запись партии вел именно он. Вот ходы убийцы. Пошел, записал, тут же следует вычерк, другая запись. То есть Мастихин позволял ему брать ходы назад, позволял поискать, очевидно, подсказывал, предупреждая об опасности. Вот убийца делает отчаянный ход, который можно назвать наглым. Если его замысел удается, то он выигрывает три шашки. Мастихин находит противоядие. — Ксенофонтов быстро сделал несколько ходов. — Смотри… Мастихин делает вроде бы невинный ход дальней шашкой… И как ведет себя убийца? Он настаивает на своем первоначальном замысле? Доказывает свою правоту? Жертвует, признав оплошность? Нет. Он бросается в кусты. Отказывается от своего замысла. Делает перестраховочный ход, когда опасности еще нет, когда она никак еще не проявилась. И тут же этот ход зачеркнут. Мастихин ему говорит — чего ты испугался, у тебя все не так уж и плохо… И тот делает ход чуть активнее, он опять согласен на свой замысел, если его будут поддерживать, убеждать в его же правоте… Мастихин опять находит хороший ход, и убийца в панике начинает серию разменов, заранее зная, что они ему невыгодны, что у него уже не хватает одной шашки… И так далее. Кстати, игра у них прервалась в положении, очень напоминающем позицию, известную под названием «Королевский удар». Смотри! Здесь Мастихин отдает одну шашку, потом еще одну, потом третью, а получая ход, снимает у убийцы семь шашек и вдобавок делает дамку. Королевский удар. Но нанести его он не успел. Ему помешал убийца. Его удар не назовешь королевским, но что делать, в жизни часто последнее слово остается за кочергой, поленом, утюгом… Да, а чем он его ударил?

— Подсвечником.

— Хороший был подсвечник?

— Хороший. Сейчас таких не делают.

— Подари! — попросил Ксенофонтов.

— Пока это вещественное доказательство, потом появятся наследники… Поговорю с ними…

— Если бы ты знал, как мне хочется на память об этом удивительном расследовании оставить у себя какую-нибудь нетленную вещь… А подсвечник — моя давняя мечта. Когда у нас выключают в доме свет, а выключают его частенько, все у них что-то перегорает, я зажгу свечку и буду писать потрясающие очерки о передовиках производства при свече…

— Почему ты решил, что убийца суеверен?

— Посмотри, кофейная гуща не только в чашках, но и в блюдечках. О чем это говорит?

— Наверно… наверно, о том, что кофе был налит с верхом… Вот и пролился… А что, это имеет значение?

— Боже! — Ксенофонтов встал, воздел руки вверх и, коснувшись пальцами потолка, снова рухнул в кресло. — С кем приходится коротать лучшие часы жизни! За что?! Неужели нельзя было послать мне человека хоть мало-мальски… Представь — кофе хозяин приготовил на кухне, разлил в чашечки, принес в комнату, поставил на стол, оба прихлебывают, передвигают шашки, о чем-то говорят… Время идет. И гуща через край политься никак не может, она уже давно осела на дно. А здесь на блюдце черные сгустки кофейной гущи. О чем это говорит? Не отвечай, не расстраивай меня. Он гадал. На кофейной гуще.

— Кто гадал? — спросил Зайцев несколько ошарашено.

— Убийца.

— А почему именно он? Может быть, хозяин гадал?

— Нет. Обе чашки стоят с этого края стола. Когда убийца выпил свой кофе, он тут же поставил чашку вверх дном. Ты хоть знаешь, как гадают на кофейной гуще?

— Полагаешь, я должен это знать? — обиженно спросил Зайцев.

— Не знаешь. Это плохо. Когда на дне остается гуща, чашку переворачиваешь, проходит время, гуща стекает по стенкам вниз. Потом в потеках пытаешься увидеть какие-то осмысленные изображения. Женское тело, например, бутылку пива, орден… И по этим картинкам, придуманным или взаправду появившимся, ты судишь о своем будущем. Но что делает убийца дальше? Он придвигает к себе чашку Мастихина и гадает на него.

Зайцев снова углубился в снимок. Вынул из кармана лупу, он принялся рассматривать увеличенные изображения чашек, кофейной гущи, словно надеялся увидеть скрытые изображения, позволившие Ксенофонтову так много узнать о преступнике. Потом, словно удостоверившись в чем-то, сунул лупу в карман, а снимок положил в папку.

— Нет, — сказал Зайцев, — так работать нельзя. — Это все рассуждения. Вот пойти к человеку в дом, обыскать, задержать… А если он еще и сопротивляется… Без нас тоже не обойтись.

— А, ты все об этом снимке. — Ксенофонтов неохотно отвлекся от каких-то своих дум. — Знаешь, я сейчас увлекаюсь другими фотками. Вот посмотри. — Он взял с полки и протянул Зайцеву несколько фотографий. Заинтересованный Зайцев взял снимки и тут же разочарованно посмотрел на Ксенофонтова.

— Да, старик, да… Это она стажировалась у нас…

— Как прошла стажировка?

— Прекрасно. Она нашла в себе силы произнести слова, на которые никак не решишься ты… Она сказала — я многому у тебя научилась, Ксенофонтов.

— Я многому у тебя научился, Ксенофонтов, — сказал Зайцев без улыбки.

— Всегда рад помочь правосудию, — тоже серьезно проговорил Ксенофонтов. — А теперь дуй за пивом.

— Где же я его сейчас возьму?

— Придется тебе, старик, злоупотребить служебным положением. Конфискуй у кого-нибудь. Ведь это для вашего брата раз плюнуть. С черного хода зайди. Тебя уважат, вот увидишь. Покажи им свое удостоверение — они перед тобой будут ящик тащить прямо сюда, на девятый этаж, и даже денег не возьмут.

— Ты переоцениваешь мои возможности, — скромно заметил Зайцев, поднимаясь. — Да! А почему ты решил, что у него неважные отношения с женщинами?

— Скупой, трусливый, завистливый… Женщины все это чуют на расстоянии. Так же как великодушие, душевную, материальную щедрость… Возьми меня, например…

— Я скоро вернусь! — крикнул Зайцев уже с площадки и захлопнул дверь.

Как быстро идет время, как ошарашивающе быстро оно уходит… И самое печальное в том, что ход его с каждым годом ускоряется. Если раньше ты не замечал, как исчезает день, неделя, то теперь точно так же не успеваешь считать проносящиеся сквозь тебя годы… Ты, конечно, бодришься, еще без опаски смотришь в зеркало, иногда даже находишь в собственном изображении нечто утешительное, но если раньше твои прелести просто бросались в глаза и ты не знал, на чем остановиться, то теперь их приходится изрядно поискать… Когда-то в глазах встречных девушек ты видел если не восторг, то хоть какое-то к себе отношение — недовольство, интерес, насмешку, а сейчас они просто не видят тебя в упор. О девичьей насмешке ты можешь лишь мечтать, как о чем-то несбыточном, а если кто и смотрит на тебя с загадочным любопытством, так это начальство — прикидывает, не созрел ли ты для той работы, для этого задания, достаточно ли ты уже мудр, чтобы пренебречь собственным мнением, пожертвовать достоинством, достаточно ли уже предан, чтобы он без риска мог накинуть тебе трешку к зарплате, помянуть добрым словом в приказе, похлопать по плечу при опальном сотруднике, для которого подобные начальственные ласки есть предмет сладостных вожделений…