Вячеслав Костиков - Errare humanum est

— Я не плакал над могилкой, — признался шофер. — Я ее искал.

— А свидетели, свидетели у вас есть? — буравя Махлюдова глазами, резко спросил Бакст.

— Нет…

— Ну вот видите, — как-то по-особому мягко проговорил Лева. Он уже чувствовал, что окончательно загнал шофера в угол, и приготовился уже сказать любимую фразу: «Ну а теперь рассказывайте, как все было…», как вдруг заметил, что листы картона, стоявшие до сих пор-неподвижно в углу, задвигались и, отряхивая с пиджака пыль, из-за них вышел полковник Багиров.

— Хорош, нечего сказать, хорош, — проговорил он, глядя на Бакста. — Семнадцать грубых ошибок при проведении простейшего опроса. А отчего? Оттого, что мало еще в вас, Лева, веры в человека. Вас смутило, что шофер пошел на кладбище — это раз, и провел там полтора часа — это два. А я не вижу в этом ничего удивительного для такого человека, как Махлюдов. Махлюдов недавний солдат, отличник боевой подготовки, водитель бронетранспортера, значкист ГТО. Что же тут удивительного, что, оказавшись рядом с кладбищем, где похоронена тетя, он в трудный психологический момент свернул именно туда?..

Багиров вытащил из кармана записную книжку и перекинул несколько исписанных листов.

— …Что касается полутора часов… Я сделал небольшой расчет. Вот, поглядите… — и Багиров жестом пригласил Бакста и Махлюдова к столу.

— У вас есть мелок?

Получив мел, Багиров решительными штрихами начертил на столе план Ваганьковского кладбища, быстро разбил его на квадраты, аллеи и расставил, словно то была военная карта, нужные топографические знаки:

— Трамвайная остановка, вход, церковь Воскресения. Слева — администрация и выдача инвентаря, а вот здесь, — полковник обозначил мелом точку недалеко от центра кладбища, — здесь 13-й участок, где похоронена Полина Андреевна Махлюдова… Я не ошибся? — спросил он, обернувшись к шоферу.

— Никак нет, товарищ полковник!

— Вот видите, — обратился Багиров к Баксту, явно довольный ответом Махлюдова. — Вы сами-то хоть раз бывали на Ваганьковском кладбище? У вас, кажется, тоже тетя была?

— Да! — поспешно ответил Лева. — Но она еще жива!

— И пусть здравствует, — подхватил Багиров, — Но если бы вы бывали на Ваганьковском кладбище, то, наверное, знали бы, что от ворот до 13-го участка, при условии, что знаешь дорогу, не менее 15 минут хода. Туда и обратно, следовательно, полчаса. Но Махлюдов дороги не знал. Следовательно, эту цифру надо, как минимум, удвоить. Не знал он и номера участка. Вы пробовали когда-нибудь получить справку в домоуправлении? Сколько на это уходит времени?

— Не меньше получаса, — быстро ответил стажер, увлеченный железной логикой Багирова.

— Предположим, что так. Но в условиях кладбища эту цифру надо увеличить вдвое-втрое. Это на круг получается час. Итого, вместе с ходьбой — полтора часа. Кроме того, надо купить цветы. Какие цветы вы купили для тети? — обратился Багиров к шоферу.

— Бессмертники и астры.

— Совершенно точно, — подтвердил Багиров. — Салихов с утра ездил на кладбище и подтвердил, что на могиле Полины Андреевны действительно лежат бессмертники и астры. Вот вам и арифметика следствия, стажер Бакст.

Полковник вынул из кармана носовой платок и аккуратно, по старой армейской привычке, стер план кладбища.

— Ну, а теперь… пора домой. На сегодня практические занятия можно считать законченными, — возвысив голос, проговорил Багиров. — Выходите, ребята.

На глазах у изумленного Бакста из-за листов фанеры вышли стажеры Гога, Наиль и Гера Андалузова и, громко обсуждая Левины просчеты, направились к выходу.

— Мои студенты с юридического факультета МГУ — будущее родной криминалистики, — ласково проговорил Багиров. Глаза его светились…

Николай Николаевич Гурмаев был врачом. И поскольку самой важной частью человеческого организма он считал ноги, то он был врачом-ортопедом.

— Ноги, — говаривал он, — болели, болят и будут болеть, невзирая на эпохи, географические широты и идеологические барьеры.

Эту простую, как кирзовый сапог, мысль он и пытался донести до сознания своих учеников.

Сегодняшняя лекция явно удавалась. Профессор был в ударе. Он говорил о ногах и прогрессе. В воображении студентов возникали картины их будущих трудовых будней.

— Ноги болели у мамонтов, египетских фараонов, пещерных медведей и даже у Наполеона. Но самой благодатной почвой для недуга всегда была именно человеческая нога, Чем изощреннее становился человеческий ум, тем слабее делались ноги. Таким образом, — при этих словах профессор поднял указательный палец, — прогресс выдвигает вас в первые ряды борцов за здоровье и гигиену человечества. Вопросы есть? — спросил он, обводя ласковым взглядом притихших ортопедов.

С заднего ряда потянулась рука:

— Неужели ноги будут болеть всегда? — спросил тонкий голосок.

— Всегда! — с улыбкой проговорил Гурмаев.

— Даже на высшей ступени развития общества?

— Даже на высшей!

— Даже на самой-самой высшей?

— Даже на самой-самой, — снисходительно пояснил профессор. И только тут понял, что, кажется, увлекся и завернул слишком круто.

Ряды зароптали. Вырос лес рук. В аудитории сделалось темнее.

— Но… — профессор сделал многозначительную паузу, — …но могучая поступь науки и техники опрокинет фатализм конечностей, и на страже нашего с вами здоровья будет стоять самый здоровый и мощный двигательный аппарат.

Профессор опустился на стул и вытер со лба пот.

Вечернее солнце уже заглядывало в окна аудитории.

— Вот и еще неделя прошла. Пора и мне отдохнуть, — подумал он, чувствуя, как на мизинце тревожно-томительно заныла натруженная за неделю мозоль.

Мозоли, как знает читатель, бывают у всех: у милиционеров и артистов цирка, у водителей трамваев и отставных генералов, у скромных учителей и прославленных балерин. Мозоли не знают ни географических, ни национальных границ. От них страдают узбеки и чукчи, одесские греки и эскимосы Чукотки, молчаливые эстонцы и молодые грузины, привозящие на Центральный рынок кинзу. Мозоль не питает уважения ни к таланту, ни к чинам, ни к заслугам.

Мозоль, или, как ее любовно называют в народе, «болозень», различают по цвету (бывают они и бурые, и серые, и молочно-восковые, как овсяный кисель, ныне, увы, почти не употребляемый). По фактуре они делятся на глазковые и слоистые, как, скажем, пирожное «наполеон», а по месту пребывания — на ступные (чаще всего) спортсменов) и фаланговые (у известных литераторов v кассиров). Все это более или менее известно эрудированной читающей публике. Но известно ли ей, что мозоли бывают трудовые и нетрудовые?

У профессора Гурмаева мозоль была нетрудовая. Но и нетрудовая мозоль мешает быть счастливым. Вот по какой причине каждую пятницу сразу после лекций в институте Гурмаев шел в баню, где его поджидал его друг Сидор Иванович Ширинкин.

Собственный выезд можно иметь, а можно и не иметь, в театр ходить и не ходить, устрицы, как известно, можно любить, а можно и ненавидеть. С мозолями подобная вольность непозволительна. Мозоль лучше не иметь. Этому учит опыт. А чтобы ее не иметь, надо быть другом Сидора Ивановича Ширинкина. Но это совсем не так просто, как может показаться непосвященному москвичу. Подходы к Сидору Ивановичу забиты отставными генералами, народными артистами и учеными-атомщиками, имена которых, по соображениям государственной безопасности, раскрыть мы не имеем права.

Гурмаева с Ширинкиным свел случай.

Но тут (уж пусть читатель нас извинит) волей-неволей придется раскрыть некоторые подробности биографии Ширинкина.

Сидор Ширинкин рано начал и плохо бы кончил, если бы не попал вовремя к хорошим людям. Начал он с мелкого хулиганства в подъезде, где писал на стенах слова самого интимного звучания, а кончил тем, что, пугая граждан зажатым между пальцами лезвием «Уилкинсон суордз», заимствовал у них портмоне и бумажники.

Этот неправильный путь привел Ширинкина в тюрьму. Она-то и повернула его круто к добру.

Коллектив, куда делегировали Ширинкина, строил дорогу. Она уходила все дальше в леса. Ходить приходилось далеко. Мозолей было много. Мозоли болели. Тут-то и выяснилось, что руки Ширинкина, ловко орудующие лезвием, настоящая находка для усталых ног. Сидора приметили. Вначале соседи по бараку, потом начальство. На дорогу его больше не посылали, а определили истопником при лагерной бане. Здесь, на лагерных мозолях, и оттачивал Ширинкин свое мастерство.

Нечаянной радостью обернулся для Ширинкина досуг.

Он заразился чтением. Из заключения Сидор вернулся книголюбом. Его любимой книжкой был ''Дубровский'' А.С.Пушкина. На воле любовь к книге превратилась в страсть, а сам Ширинкин — в азартного охотника за автографами великих писателей. На этой тропе и столкнулись однажды профессор Гурмаев и мозолист Ширинкин.