Владимир Круковер - Зачарованный киллер-2

— У нас демократия…

Вчера я лег поздно. Поздно и встал. Давненько я не спал до десяти утра. Нет, не потому, что не мог, — не хотелось просто. Старею видно…

Вчерашний день был для меня удачным. Трюк с костюмом сработал безупречно, я получил не удостоверение внештатника, на что надеялся, а настоящие корочки специального корреспондента «МБ». Так что в Арбатское удостоверение, по которому я числился собкорром‑Morning news of London, The own reporter, — мне теперь могло не потребоваться. А то, я как–то не очень представлял себя бегло болтающим на английском (не американском, а именно английском).

До Нового года я намерен был поставить точку на затянувшейся угрозе со стороны чеченских мстителей. Теперь, когда отношение к чеченцам стало откровенно враждебным, я мог не бояться преследования со стороны милиции. Это раньше на их стороне выступали какие–то прокуроры и работники угро. Хотя, что мне могли инкриминировать? То, что я пытался выручить чеченскую девчонку? Или агрессию моей слонихи? Смешно!

Конечно, если убийство гражданским прокурора все еще висит на мне, то могут обнаружиться неприятности. Но до сих пор мое открытое проживание в Москве не вызывало недоразумений. И на стендах милиции — «Розыск» моя физиономия давно не фигурировала.

И все же зловещий Седой постоянно портил мне жизнь. Стоило мне стать удачным бизнесменом, как верные люди донесли, что в городе чеченские авторитеты, ищут меня… Стоило опубликовать книгу, позвонили реализаторы, сказали, что со мной хотят встретиться какие–то чеченцы… Если быть совершенно честным перед самим собой, то на дно подвалов близ Белорусского я лег вначале именно от страха: эти чеченцы не знают пощады и не слышали о сроках давности. Даже если допустить, что Седой не был женихом, он все равно будет мстить за своих боевиков; ему их родственники не позволят прервать месть.

Я знал, в каком районе живет «верхушка» чеченской диаспоры. Наверняка там знали Седого (так и зову его по приметам шевелюры). Если он в Москве, то я с ним пообщаюсь. Или успокоит он меня, скажет, что все забыто и быльем поросло, или… Или ему придется встретиться с недавно рожденным киллером–интеллектуалом.

Я одел джинсовый потрепанный костюмчик, куртку, сунул в карман удостоверения «МБ» и купленный вчера диктофон. (В английской суперодежде по моему разумению репортер этой газетенки ходить не мог).

Как я буду сводить счеты (если придется) с Седым, окруженным боевиками, я не думал. Точно так же я не думал о деталях несколько дней назад, когда нагло вошел к председателю Честных Борцов и опробовал на нем только что купленный «вальтер».

Единственное, что могло помешать моему уходу, это неожиданное появление в кабинете «вещателя». Он замер в дверях, выпучив глаза на окровавленное тело за столом (я выпустил в «честного борца» всю обойму), и мне удалось подойти к нему прежде, чем он выскочил с криком.

Я вбил этот зарождающийся крик ему в двуличную глотку рукояткой пистолета. И, стыдно признаться, — озверел. Никогда я не был жестоким в драке, никогда я не испытывал кайфа от чужой крови. А тут… Пинал его ногами, что для меня, человека воспитанного в традициях честных «посчитаемся на кулачках», «лежащего не бить», «слабых не обижать» — прекрасные традиции Сибирских мальчишек конца пятидесятых, — было несомненной патологией.

Выйдя на улицу я мечтал о глотке «абсолюта», но зайдя в бар, передумал, ограничившись лимонадом. Я пил этот лимонад жадно, как водку, а потом закурил, сунул руку в куртку, в нагрудный карман, за деньгами, коснулся плотного кирпича, конфискованного из приоткрытого сейфа председателя «ЧБ», опомнился (я буквально забыл о деньгах, заполненный багровой яростью), полез в карман, вынул какую–то купюру, отдал бармену и вышел, чтоб ходить и ходить по морозному городу, поминутно закуривая.

Нет, даже сейчас вспоминать собственное безумие противно. То ли дело — председатель. Рукоятка пистолета мягко поддает в ладонь, выстрелы негромкие, двухметровое расстояние между мной и жертвой пронизано невидимой смертью, а на лице и плечах манекена за столом вскипают бурунчики цвета кадмия. Все элегантно и естественно, будто занимался этим всю жизнь. Инстинкт убийцы, чувство пистолета, память выстрела. Любопытно, а не было ли у меня в роду профессионального воина?

Киселев начал переезд. Я спустил на своем вагончике колесо и заявил, что не тронусь с места, так как жилой вагон директора обворовали уже дважды, и я не хочу остаться голым.

— Но я же свой вагончик оставляю? — удивился Киселев.

Я посмотрел на его тощую фигуру в сиротских кооперативных джинсах и курточке из доброкачественной клеенки и промолчал. Вообще–то, я кривил душой. Нынче и у меня воровать было нечего. Все было отослано. Оставался единственный костюм, пара рубашек, спальный мешок и смена белья. Мне просто не хотелось сидеть на новой площадке без света.

— Ну, вот, и хорошо, — сказал я. — Я буду отправлять хозяйство, а ты там принимай и строй зоозал. Ты — шеф, тебе и карты в руки. «Особенно, если они крапленые», — добавил я про себя.

Переезд, как я и предполагал, затянулся на неделю. Три машины старательно калечили себя перегрузками, шоферы неустанно напоминали о «факторе», но они тоже не были двужильными.

Я помогал им прицеплять вагончики, а потом сидел себе, почитывал книжки. Прибился ко мне совсем по терянный Андрей.

— Киселев наши вагоны на фасад не ставит, пожаловался он. В одном из вагонов было налажено оборудование по производству сладкой «ваты», его огорчение было понятным. Фасад везут на новое место первым, они уже несколько дней могли торговать, а тут простаивают, бабки теряют.

— Сочувствую, — ответил я нелюбезно.

— Уезжать собираешься?

— Естественно.

— А может, Бофимов восстановится?

— В каком качестве? — меня удивляла его наивность. — Ход–то с этим объединением для чего сделан? Восстановит его суд, не сомневаюсь. Но зверинца его уже нет, этот реорганизован, слит с бокановским. Бофимов теперь вроде Горбачева — директор без зверинца. Ему предложат какой–нибудь хилый аттракцион, убыточный, а то и замом к Боканову, временно.

— Жаль, что Хитровского не сделали директором.

— Не спорю. Лучшего директора не найти. Энергичен, инженерно грамотен, прогрессивен. На уровне зверинцев, естественно. От настоящего производства он отстал на триста лет, хотя он так не думает. Тут все тупеют почему–то. Но директором он был хорошим. В нем есть много схожего с Вокалевым, а того я считаю и своим учителем, и лучшим руководителем из знакомых мне. Хотя, как человека, недолюбливаю.

— Вечно у тебя всякие отговорки. «Хотя, хотя!». Не можешь без вывертов разговаривать?

— Видишь ли, на каждую личность у меня всегда несколько точек зрения. Я и пытаюсь выдавать свои характеристики хотя бы с двух точек.

— Ну тебя, — махнул Андрей. — Поеду я лучше в Уфу жена скоро рожать будет.

— Правильно, — одобрил я, — не мотай себе тут нервы. Все наладится само собой. Платить, конечно, Боканову придется побольше, чем Бофимову. Но ничего, — заплатите. Езжай, Андрюша, счастливо. Бог даст — свидимся.

Наконец, переезд подошел к концу. Подкачали колеса, зацепили мой вагончик, перетащили. Новая стоянка была неподалеку от Волги, в хорошем парке. Я сразу отметил множество выгуливаемых собак и решил задержаться с отъездом. Напечатал несколько листовок о своих ветеринарных услугах, приклеил их к афишам зверинца и обвешал ими весь микрорайон.

Но заняться врачеванием мне не пришлось. Возвращаясь домой, я увидел труп на ступеньках лестницы в вагончик.

Вагончик мой стоял на отшибе от остальных, в глубине — парка. К нему вела заросшая кустами старая глиняная дорога. Меня эта обособленность устраивала — клиенты с собаками не мешали окружающим. Основная же масса старалась группироваться поближе друг к другу, опасаясь местных хулиганов. Но сейчас меня не порадовало одиночество. Скорченное, какое–то вывихнутое тело полулежало на ступеньках. Зловещее предчувствие охватило меня.

В это время послышалось завывание мотора, на дорогу вывернул розовый автомобиль, подламывая кусты, труп зашевелился, сполз на землю, оставаясь таким же кривым и вихлявым, что–то резануло меня по предплечью, обожгло щеку, автомобиль с тупой настойчивостью танка пробился к вагончику, оттуда выскочили люди, раздалось еще два глухих щелчка, один из этих людей упал, а остальные подмяли оживший труп, послышались чмокающие удары, приглушенный стон, кряканье.

Я тупо смотрел на руку, по которой густо стекала кровь. Потом вспыхнула боль, отдаваясь в висках. Щеку жгло все сильней, прикоснувшись к ней, я обнаружил, что и она в крови.