Даниэль Пеннак - Фея Карабина

А н н е л и з. Пастор, будьте любезны, считайте меня идиотом.

П а с т о р. Простите, Сударь?

А н н е л и з. Объясните еще раз, я ничего не могу понять.

П а с т о р. Вам непонятно, как архитектор приобретал квартиры, подлежащие капремонту, по самой низкой цене, а потом перепродавал их втридорога, Сударь?

А н н е л и з. Нет, это мне понятно.

П а с т о р. Вы не понимаете, как госсекретарь по делам пенсионеров мог организовать сеть насильственной госпитализации стариков, если ему это оказалось достаточно выгодно?

А н н е л и з. Могу допустить.

П а с т о р. Вы не понимаете, как комиссар дивизии, специалист по борьбе с наркотиками, мог заниматься их сбытом, чтобы обеспечить себе безоблачную старость?

А н н е л и з. Ну, такие случаи не новость.

П а с т о р. И что эти трое (комдив, госсекретарь и архитектор) объединили свои усилия и стали делить прибыль – это вам кажется невероятным, Сударь?

А н н е л и з. Не кажется.

П а с т о р. …

А н н е л и з. Не в этом дело. Но множество мелких деталей…

П а с т о р. Например?

А н н е л и з. …

П а с т о р. …

А н н е л и з. Почему эта старая дама убила Ванини?

П а с т о р. Потому что слишком хорошо стреляла, Сударь. Некоторое количество наших с вами коллег ежегодно снижают в звании именно по этой причине. Поэтому я предлагаю не беспокоить ее, тем более что теперь она безоружна.

А н н е л и з. …

П а с т о р. …

А н н е л и з. А эта девушка, Эдит Понтар-Дельмэр, дочь архитектора, почему она покончила с собой? Когда какой-нибудь Серкер терпит поражение и стреляется, это понятно (и даже желательно), но я впервые сталкиваюсь с тем, что спекулянт наркотиками выбрасывается из окна, потому что его разоблачили!

П а с т о р. Она была не просто спекулянтом. Она сбывала наркотики, чтоб опозорить отца, которого считала безупречно порядочным человеком. Но вдруг она обнаруживает, что на самом деле лишь действовала по его заказу и что отца ее опозорить невозможно, потому что на нем и так пробы негде ставить. Ее самоубийство – способ выразить всю глубину ее презрения к отцу. С образованными молодыми людьми такое случается, с тех пор как психоаналитики выдумали отца.

А н н е л и з. Действительно, теперь встречаются два типа правонарушителей: те, кто рос без семьи, и те, кто рос в семье.

П а с т о р. …

А н н е л и з. …

П а с т о р. …

А н н е л и з. А еще скажите мне, Пастор, если я не заблуждаюсь, вы распутали эти хитросплетения благодаря одной случайно найденной фотографии?

П а с т о р. Действительно, Сударь, это была фотография Эдит Понтар-Дельмэр, вручающей старику пакетик амфетаминов. Если добавить к тому же, что четыре уголовных дела (убийство Ванини, расправа с Джулией Коррансон, ряд насильственных смертей пожилых жительниц Бельвиля и организация сбыта наркотиков старикам) были тесно связаны между собой, то можно считать, что за нас поработал случай.

А н н е л и з. И оказался эффективнее компьютера.

П а с т о р. Отсюда и популярность нашей профессии в художественной литературе.

А н н е л и з. …

П а с т о р. …

А н н е л и з. Плеснуть еще кофейку?

П а с т о р. Охотно.

А н н е л и з. …

П а с т о р. …

А н н е л и з. Пастор, я давно собирался сказать вам одну вещь.

П а с т о р. …

А н н е л и з. Я испытывал глубокое почтение к вашему отцу, Советнику.

П а с т о р. Вы знали его лично?

А н н е л и з. Он преподавал нам государственное право.

П а с т о р. …

А н н е л и з. Читая лекции, он вязал.

П а с т о р. Да, и перед уходом на работу моя мать полировала ему череп кусочком замши.

А н н е л и з. Действительно, череп Советника был натерт до зеркального блеска. Иногда он указывал нам на него и говорил: «В случае сомнения, господа, подойдите ко мне и взгляните на отражение вашей совести».

П а с т о р. …

А н н е л и з. …

А н н е л и з. …И все же… если в этом мире сербскохорватские любители античности используют катакомбы для тренировки женщин-убийц, а старые дамы расстреливают охраняющих их полицейских, а пенсионеры-букинисты режут глотки во славу Большой Литературы, а дурная дочь бросается из окна, оттого что ее отец еще хуже… тогда, мой мальчик, мне пора выйти на пенсию и целиком отдаться воспитанию внуков. Придется вам заменить меня, Пастор. Впрочем, мне кажется, что вы лучше меня понимаете парадоксы конца нашего века.

П а с т о р. И все же придется концу нашего века обойтись без моей проницательности. Сударь, я пришел просить вас об отставке.

А н н е л и з. Как! Вам уже наскучила служба, Пастор?

П а с т о р. Дело не в этом.

А н н е л и з. Могу ли я узнать, в чем?

П а с т о р. Я влюбился, Сударь, и не могу заниматься двумя делами одновременно.

– Они уехали, Бенжамен.

Тереза абсолютно бесстрастным тоном сообщает мне эту новость. Тереза, лекарь человеческих душ, одним взмахом скальпеля разрезает мне сердце пополам.

– Час назад.

Мы с Кларой застываем на пороге.

– Они оставили письмо.

(Ну дела… А в письме сообщают, что они уехали. Ну дела…)

Клара шепотом говорит мне на ухо:

– Бен, но ты же видел, что к этому идет?

(Еще как видел! Но с чего ты взяла, моя Кларочка, что закономерные беды переносить легче, чем все остальные?)

– Да войди же, наконец, в дом – дует!

Письмо и вправду лежит на столе в гостиной. Сколько писем, в скольких фильмах, на скольких комодах, столиках, каминных полках приходилось мне видеть за свою жизнь? И каждый раз я говорил себе: «Ну, это штамп! Избитый прием!»

А сегодня белый квадратный избитый литературный прием ждет меня на столе в гостиной. И перед глазами у меня снова Пастор, стоящий на коленях возле Джулии… Стыдно пользоваться тем, что девушка спит! Каких только обещаний он не нашептал ей в ухо, пока она, беззащитная, лежала перед ним… Мерзавец!

– Тереза, у меня рана в сердце, дай мне пластырь, сделай хоть что-нибудь…

(Мне никогда не хватит духу открыть это письмо…)

Видимо, Клара это почувствовала, потому что она идет к столу, берет конверт, открывает его (письмо даже не запечатано), разворачивает, пробегает глазами, задумчиво разжимает пальцы, и жалкая бумажка, кружась, как комочек белого снега, медленно слетает на пол.

– Он повез ее в Венецию, в отель «Даниэлли»!

– Она хоть гипс снять успела?

Это все, что я смог выдавить из себя, чтобы как-то прикрыть амбразуру. («Она гипс снять успела?» – а что, сказано неплохо. Правда?) Может быть, и неплохо… но судя по двум взглядам двух моих сестричек, шутка не совсем до них дошла. Потом вдруг Клара соображает, что к чему, и начинает хохотать:

– Да Пастор увез не Джулию, а маму!

– Что ты сказала? Ну-ка повтори!

– А ты думал, он уехал с Джулией?

Этот вопрос задала Тереза. Ну, с ней шутки плохи. Опять пилит:

– И это вся твоя реакция? Человек уводит от тебя любимую женщину, а ты стоишь как пень на пороге квартиры и пальцем не пошевелишь!

(Черт, начинается взбучка!)

– Вот, значит, как ты доверяешь Джулии! Да какой ты после этого любовник! Какой ты мужик!

Тереза продолжает бить мне по темени своими убийственными вопросами, но я уже на лестнице, я карабкаюсь по ступенькам к Джулии, я рвусь к своей Коррансон, как ребенок, которому простили вину, да, дорогая моя Тереза, я любовник недоверчивый и сердце у меня очень мнительное. С чего бы это вдруг меня любить? И почему меня, а не кого-нибудь другого? Можешь ты ответить на эти вопросы? Каждый раз, когда любят меня, – это чудо! А ты считаешь, лучше сердце мускулистое? Большой, уверенно работающий мотор?

Через много часов, когда Клара принесла нам яичницу в постель, через много часов, когда Джулиус вылизал миску, а мы с Джулией свои тарелки, через много часов, когда вторая «Вдова Клико» закатилась под кровать, через много часов, когда тела и души насытились, навстречались, напереживались и заново родились, Джулия (моя Джулия, черт побери!) спрашивает:

– Так вы ходили к Стожилу?

И я на остатках дыхания отвечаю:

– Он выставил нас за дверь.

Так оно и было… старина Стожил выставил нас с Кларой вон. Поскольку Пастор за нас подсуетился, то мы увидели Стожила не в зале для свиданий, а прямо в камере – маленькой комнатке, заваленной словарями, с хрустящими на полу скомканными страницами переводов.

– Ребятки, будьте так добры! Попросите начальство запретить пускать ко мне посетителей.

Вокруг пахло непросохшими чернилами и табаком – двумя неразлучными запахами кропотливой работы мозга и рук.

– Милые мои, у меня ни минуты свободной. Думаете, легко перевести Публия Вергилия Марона на сербскохорватский язык? А сроку мне дали всего восемь месяцев…

Он толкал нас к двери.

– Даже деревья за окном, и те меня отвлекают…

А за окном начиналась весна. На ветках вздувались почки…

– За восемь месяцев я только кончу начинать…

Стожил стоит в камере по колено в черновиках и мечтает о пожизненном заключении, чтобы перевести Вергилия целиком…