Петра Рески - Палаццо Дарио

– Боюсь, что моя любимая Венеция попадет в руки этих фундаменталистов! Скоро здесь ничего, кроме венецианского диалекта, не услышишь, – не замолкала вдова Пиньятти.

Ванда посмотрела на часы. Венецианских гостей на мгновение скрыла поднятая к глазам рука. Ванда решила, что Примо мог передумать и провести вечер с гребцами регаты.

Один Морозини на радостях, что не придется комментировать свое творчество, с головой окунулся в разговор на новую тему.

– Синьора Пиньятти, – сказал он и посмотрел на нее прямо-таки голодными глазами, – вы же не собираетесь капитулировать перед ордой крестьян, которые считают, что могут въехать в Венецию на тракторах, переделанных на танки? Северная Лига – из Бергамо; Бергамо несколько столетий был собственностью Венеции. Владением! Большинство бергамцев служили камердинерами в аристократических домах Безмятежной. Венеция ничего общего не имеет с этой деревенщиной!

– Может быть, у них нет работы и они скучают, – предположил Радомир, считая себя ответственным за направление беседы в необходимое русло.

– Если бы безработные неаполитанцы брали штурмом колокольни, то все звонницы были бы заняты, а у нас их немало, – сказала Ванда.

– Ужасно, – сказала президент Фонда Палладио.

– Иногда безработный забирается на крышу и грозит спрыгнуть оттуда, потому что не может найти никакой работы, – продолжила Ванда, – а внизу люди кричат: «Давай, прыгай!»

Тут она заметила, что Радомир нервничает. Он стал красный, как лангуст. За весь вечер он не смог ввернуть в разговор: «Не Вольтер ли сказал, что… », или «Как заметил Ларошфуко… », или замечание из теории костюма. А теперь еще этот разговор о политике! Он хотел включиться в него, но смысл все время ускользал от его разумения.

Вдруг Радомир натянуто улыбнулся. В салоне появился Примо.

В свете люстры, в центре внимания гостей он был как свежепойманный упругий тунец, выброшенный из воды на полный народа берег. Безупречный и блестящий. Он улыбался краешком своих потрясающих губ, и Ванда физически ощутила, как распрямились спины присутствующих дам. Выпрямился и Радомир и поспешил навстречу Примо.

– Разрешите представить: Примо Тальяпетра. Наш гондольер – мог бы я сказать.

Ванда увидела, что Примо смущенно сжимает руки.

– Но я был бы не прав, – продолжил Радомир. – Примо – художник. Он занимается современным искусством. Художник и на полставки – гондольер.

«Вот змея», – подумала Ванда.

Радомир не умел проигрывать, поэтому после откровенного разговора с Вандой он старался воспользоваться любым предлогом, чтобы заинтересовать Примо: предлагал помочь с французским – раз в неделю, но каждый раз получал вежливый отказ; обещал замолвить словечко перед директором Музея современного искусства в Париже; выразил желание познакомиться с работами Примо. Когда и это не сработало, Радомир вынужден был признать, что прекрасный Примо потерян для него навсегда. Ванда поняла, что Радомир смирился с судьбой, потому что Примо вдруг перестал его интересовать. Он внезапно стал для него самым скучным человеком на свете.

– Знаешь, Ванда, – сказал однажды вечером Радомир, – Примо мне столько всего рассказал. Почти всю свою жизнь, короткую еще, но полную стольких событий. А потом мне вдруг пришло в голову – ведь он по сути своей скучающий человек! Как заметил Вольтер: «Загадка скуки кроется в том, что человек способен все открыть». Ну, да. Может, с тобой он не так болтлив?

Впредь в те дни, когда Примо будет работать, он не станет переезжать в гондоле с берега на берег всемирно известного Большого канала, а будет натирать мозоли, карабкаясь по мосту Академии и толкаясь с потными туристами.

– Венеция неповторима, – сказала вдова Пиньятти.

Мужчины смотрели на Примо так, словно перед ними стояло говорящее пресмыкающееся, с которым им предстояло говорить о среде его обитания.

– У него красивая шея, – сказала жена графа Гримани, глотнув ртом воздух, – видимо, от гребли.

Радомир посадил Примо рядом с австрийской баронессой. Ванда готова была его придушить. Она слышала, как баронесса сказала:

– Вы гондольер? Нет? Как романтично!

Благодаря случившейся паузе Радомир решил отделаться от неприятной темы и привлечь к себе всеобщее внимание, вырвав эстафету из рук своего тайного соперника, графа Морозини. Он с наслаждением заговорил о Палаццо Дарио, о последних сеансах по изгнанию проклятия, о том, что рука рока, лежащего на дворце, дотянулась даже до мужского туалета на рыбном рынке, где арестовали мага Александра, и о плохом дизайнерском вкусе его – Радомира, который, по мнению госпожи Лидии, и притягивает злых духов.

– О, если бы все неуспокоенные души, обитающие в Палаццо Дарио, могли заговорить! – воскликнула советница по налогам, впервые за весь вечер, который она проводила, неторопливо вычищая пепельницы.

– В этом дворце могли жить и куртизанки, – сказала президент Фонда Палладио, мечтательно улыбнувшись Примо и не замечая красноречивого взгляда своего мужа. – Может быть, сама Вероника Франко, которая провела ночь с Генрихом IIl Французским во время его приезда в Венецию. Она увлекла его.

– Откуда ты знаешь? – спросил ее муж.

– Это известно всем! – резко ответила она.

– Она была одной из самых блестящих поэтесс Венеции, – сказал Морозини, восстанавливая свою репутацию ученого-исследователя. – Она была, позвольте заметить, любовницей трех моих предков: у нее была связь с Маффио Морозини, непристойным поэтом, все началось с литературного спора, в котором она победила; с его братом – Доменико Морозини, конгениальным поэтом, она была его протеже, и с его кузеном – дипломатом Марко Морозини.

– Со всеми тремя вместе? – взволнованно спросила советница по налогам, но Морозини не обратил на нее внимания.

– Была ведь еще куртизанка, которая посоветовала Жан Жаку Руссо бросить женщин и заняться математикой, – заметила жена графа Гримани и бросила кокетливый взгляд на Примо. – А у вас в семье были куртизанки?

– Разумеется, были, – ответил Примо к удивлению Ванды.. – Как же ее звали… Камидлета дель Орсо. Она, случайно, не за одного из Гримани вышла замуж?

– Нет! – возмутился граф Гримани, словно оскорбили его любимую тетушку. – Вы путаете с семьей Цорци.

Разговор о куртизанках мог перерасти в скандал, и Радомир дал знак оркестру. Играли танго, вальсы и мазурки, постепенно танцевальное пространство все заполнилось парами. Гримани танцевал, двигаясь так, будто старался стереть прилипшую к подошве жвачку. Он шаркал ногами по полу, но, как видно, жвачка отставать не хотела. Графиня Гримани, высоко поднимая руки, двигала кистями из стороны в сторону, выкручивая невидимые лампочки. Владелец древесного питомника танцевал пасодобль с синьорой Костанцо, забыв свои антивенецианские настроения. Театральный декоратор Костанцо танцевал квикстеп с вдовой Пиньятти, вальс с президентом Фонда Палладио и танго с Вандой.

Во время танго Ванда услышала – Костанцо именно в этот момент опрокинул ее так, что она, казалось, стукнется головой об пол – как низенькая маленькая австрийская баронесса сказала Примо: «Венеция всегда Венеция» и пригласила его танцевать. И Примо не только не отказался, но еще и улыбнулся в ответ. Какой-то дурацкой улыбкой, подумала Ванда. Неужели он не видел, как баронесса походила на морской огурец? Радомир тоже улыбался ликующей улыбкой. Слегка преждевременно, решила Ванда.

И тут с потолка сорвалась люстра.

Такой Радомир не мог представить себе свою кончину. Просто в одночасье уйти из жизни? Не объявляя об этом всему миру, без драматургии? Оказаться свечой, которую загасили незримым мановением. Знай он об этом, он был бы возмущен.

Ванда в полной растерянности сидела около своего мертвого дяди. Все формальности были закончены. Врач подтвердил факт кончины и посоветовал из-за сентябрьской жары похоронить Радомира в течение двух дней. Ванда, возможно, ждала, что он вот-вот еще раз поднимется и сядет в своей постели. Казалось, ему еще отпущено время и предоставлена возможность очнуться и удивленно воскликнуть «One, jam satis!» (О, довольно! – Гораций).

Чем дольше он так лежал, тем более недовольное и ворчливо-задиристое выражение принимало его лицо. Лоб покрылся морщинками, словно он в любую минуту готов был поссориться по любому поводу.

«Когда я вижу какого-нибудь дебильного наследника престола, я совершенно не жалею, что Италия – не монархия», – казалось, скажет он. Или: «Настанет время, когда Венеция окончательно уйдет под воду!»

Его обнаружила Мария. Как обычно, около десяти утра, она вошла в его спальню, чтобы открыть ставни на окнах, впустить в комнату чистый свежий воздух, а заодно выкурить у окна сигаретку. Она ловко стянула с кровати покрывало, чтобы проветрить его, встряхнув из окна. И тут она увидела Радомира. Он лежал на животе, повернув голову набок, волосы растрепались, рот был полуоткрыт.