Дарья Донцова - Принцесса на Кириешках

– Эй, – снова вышла на крыльцо хозяйка, – иди сюда. Скидавай ботинки-то! Воды не наносишься полы за каждым мыть.

Я покорно сняла коротенькие сапожки, прошла по разноцветным самодельным половикам до низкой двери и остановилась.

– Толкай, чего замерла, – поторопила меня хозяйка.

Я навалилась на створку и очутилась в небольшой комнатенке. Из мебели тут были громоздкий шкаф с зеркалом, две табуретки и кровать с никелированными спинками. Ложе накрыто цветастым одеялом, под которым виднелись очертания лежащего тела. Лицо больного человека заслоняла плотная фигура мужчины, сидевшего у изголовья спиной ко входу. Плечи парня обтягивал бордовый свитер. Что-то показалось мне знакомым, но я не успела сообразить, что именно. Мужик повернулся и ехидно произнес:

– Ну, Евлампия, добрый день! Как доехала? Быстро дорогу нашла?

От неожиданности я икнула и, плюхнувшись на жесткую, поцарапанную табуретку, пролепетала:

– Вовка! Ты как сюда попал?

Костин усмехнулся:

– Аналогичный вопрос я готов задать и тебе. Впрочем, прежде чем выслушать, скорей всего, заведомую ложь, удовлетворю любопытство госпожи Романовой: я приехал навестить Льва Яковлевича Глоткина.

– И где он? – окончательно растерялась я.

Вовка кивком указал на кровать:

– Вот, сейчас он заснул, плохой совсем. Я уже вызвал сюда всех: и врачей, и наших, да долго ехать, никак не доберутся. Впрочем, думаю, бедняге не помочь.

– Это Лев Яковлевич Глоткин? – переспросила я.

– Да, – спокойно ответил майор, – ты разве не знала?

– А кто же тогда в нашем доме живет? – вопросом на вопрос ответила я.

– Тоже Лев Яковлевич Глоткин, – сообщил приятель.

– Их двое?

– В общем, да! Впрочем, нет. Один Петр, другой Лев, они братья.

– Ничего не понимаю, – вырвалось у меня.

– Ты, радость души моей, – заерничал Вовка, – лучше расскажи, какие печали привели сюда ваше высочество.

Я стала лихорадочно соображать, что ответить на его вопрос, но тут майор поднял вверх указательный палец правой руки:

– Только не ври!

– Я всегда говорю правду!

– Уже врешь!

– Как ты со мной разговариваешь, – делано завозмущалась я, но тут со двора послышался шум, голоса людей, звяканье носилок…

Примерно через час мы ехали вместе с Костиным в сторону Москвы в моей машине. В Опушково приехали коллеги Володи: Антон Рыбкин и Иван Сопкин, но они зачем-то остались в избе.

В полном молчании мы добрались до работы Костина.

– Пошли, кисик! – рявкнул Вовка.

– Зачем? – Я решила посопротивляться, но Костин ухватил меня за талию и спокойно поволок ко входу.

– Не позорься, – велел он, поднимаясь по ступенькам, – топай самостоятельно, а то окружающие решат: преступницу тащу.

Не желая привлекать к своей особе внимание, я быстро двинулась за майором, очутилась в его кабинете, села на стул и тяжело вздохнула.

– Вот что, коллега, – прищурился Вовка, – давай обменяемся информацией.

– Начинай, – кивнула я.

Костин хихикнул:

– Ну, хитра! Ты первая!

– Может, монетку бросим?

– Лампа!

– А что? Я просто спросила, – быстро перешла я в оборону. – Разве нельзя? Есть предложение: давай говорить вместе.

– Хором?

– Ну нет! Будем останавливать друг друга!

Вовка хлопнул ладонью по столу:

– Изволь сидеть молча! Значит, так…

Я поудобней умостилась на стуле. Все-таки с мужчинами обращаться проще, чем с тостером. В приборе для поджаривания хлеба можно нажать не на ту клавишу, и спираль нагреваться не станет, а вот Вовке достаточно намекнуть на то, что разговор пойдет на равных, как он мигом раскочегарится, заткнет вас и начнет вещать без остановки.

У каждого человека есть свои секреты, маленькие или большие тайны, о которых ему не хочется рассказывать людям. Очень часто прожившие бок о бок друг с другом супруги бывают немало удивлены, наткнувшись на хорошо спрятанный женой или мужем скелет в шкафу. Никому неохота сообщать партнеру о том, как его в детстве били за ябедничество, или повествовать о первой, так никогда и не забытой любви. Порой в юности мы совершаем опрометчивые поступки, оглядываемся, закапываем поглубже свою тайну и наивно полагаем, что правду никто никогда не узнает. Но потом, спустя много-много лет, вдруг, откуда ни возьмись, появляется свидетель, обладающий хорошей памятью, и перед непойманным преступником во всей красе встает вопрос: что делать? Очень многие нелицеприятные истории уходят корнями в детство. И чтобы разобраться в произошедших событиях, нам придется вспомнить Берделкино и ту компанию подростков.

Ася Курочкорябская влюбилась в Петю Глоткина в шестом классе. Чем привлек девочку мальчик-увалень, вечно жующий то печенье, то карамельки, непонятно. Петька не отличался красотой, плохо бегал, постоянно падал с велосипеда, не умел драться… Его старший брат Лева тоже был невзрачным, да еще вдобавок носил очки в уродливой круглой оправе. Это сейчас подобное украшение на носу не вызывает смеха, мир прочитал книгу о Гарри Поттере и стал лоялен к очкарикам. Но в детстве Левы детей, вынужденных носить «вторые глаза», дразнили и обзывали по-всякому. Правда, старший Глоткин никак не реагировал на щипки, он постоянно сидел, уткнувшись носом в книгу, получал в школе одни пятерки, слыл «ботаником» и даже вызывал некоторое уважение у ребят.

Петька же особыми талантами не отличался, учился на тройки, изредка получал четверки. Асину любовь он стоически терпел, позволял девочке за собой ухаживать, благосклонно принимал ее знаки внимания.

После окончания школы Лева поступил в МГУ на исторический факультет. Хитрый Петька мигом сориентировался и тоже подался в историки. Московский университет троечнику не светил, Петя отдал документы в педагогический институт. В это учебное заведение традиционно направляют стопы девочки, а ректор счастлив увидеть в толпе абитуриентов хоть одного мальчика. Преподавателям, принимающим вступительные экзамены, негласно велено завышать представителям сильного пола баллы, чтобы хоть как-то разбавить в лекционных залах «девичник». Троечник Петька оказался на первом курсе, в качестве специализации он выбрал татаро-монгольское иго. Вовсе не потому, что Петю так уж волновали те канувшие в Лету времена. Нет, лентяем двигала не любовь к науке, а хитрый расчет: Лева старше брата на год, он уже успел написать все нужные доклады, курсовые…

Самое интересное, что первый год Петька закончил почти на «отлично». Его серьезные работы вызвали восхищение преподавателей. Кое-кто, правда, выразил искреннее недоумение. Ну почему студент, блестяще разбирающийся в материале, написавший курсовую, которую можно считать кандидатской работой, не способен на семинарских занятиях ответить на самый элементарный вопрос? Но Петька, скромно опустив глаза долу, объяснил:

– Понимаете, я очень стеснителен, выступать перед большой аудиторией боюсь. Выйду к доске и мигом забываю, о чем речь!

Услышав заявление Петьки, педагоги с пониманием закивали головами и установили для парня особый режим. Теперь он мог не отвечать устно, а писать дома контрольные. Следует ли тут упоминать, что Лева, искренне любивший брата, старательно помогал Петьке?

Несмотря на отсутствие в аудиториях мальчиков, Петя не пользовался успехом у сокурсниц. Но младшего Глоткина сложившееся положение вещей устраивало, он был невероятно ленив. Ухаживание за девицами казалось ему тяжелой обузой. Нужно покупать цветы, конфеты, букеты и вообще суетиться, таскаться с девчонкой на танцульки, бегать с ней в кино, угощать мороженым. Лучше спокойно валяться на диване, попивая чаек, а для удовлетворения вполне естественных потребностей имеется постоянно готовая абсолютно на все Ася.

После окончания вуза Петю оставили в аспирантуре. И снова Левушка пришел на помощь братику, написал тому кандидатскую. Не успел Петр получить новенький диплом, как на Глоткиных, словно из мешка Пандоры, посыпались несчастья. Сначала умерла мама, тянувшая на себе двух сыновей. Лева, слишком увлеченный наукой, вообще не думал о хлебе насущном, ему было все равно, чем питаться и как одеваться. Заработавшись, Левушка мог не обедать, не ужинать, даже не пить чай. Петя же не собирался ломаться на службе, его вполне устраивало, что мамочка горбатится сразу в трех местах, добывая копейки для своих мальчиков. Папа умер еще в бытность братьев школьниками. И вот теперь не стало мамы, а вместе с ней и средств к существованию.

Лева не роптал, он упорно работал над монографией, ее полагалось издать перед защитой докторской. Кстати, работа, после которой Лева мог претендовать на звание профессора, была уже готова. Лежала, окончательно отшлифованная, в письменном столе. Старший Глоткин не представлял ее к защите лишь по одному соображению. Написав диссертацию, Лева показал ее академику Сбарскому. Тот одобрил труд, но сказал: