Доминика Мюллер - Лагуна Ностра

Слава богу, у единственного и неповторимого сына раскрылись наконец глаза на эту римлянку, однако ни одна девушка, пусть даже самая культурная, венецианка с проверенным происхождением, обитательница разваливающихся дворцов и наследница прабабкиных старомодных драгоценностей, — ни одна не годилась ему даже в подметки. Да и зачем нужна жена, когда детей можно грести лопатой и без всякой матери? Родители говорили это с видом стариков, несущихся к могиле, как на салазках с горы. Когда мы станем старыми и немощными, Виви и его собратья будут возить нас в креслах-каталках, как мы будем возить их, наших родителей, после того как они вернутся домой, в бельэтаж, чтобы оттуда отправиться на гондоле прямиком в склеп Кампана на кладбище Сан-Микеле.

Брат пробурчал, что похороны с гондолой стоят бешеных денег, что в палаццо нет лифта, что андрон весь в плесени, что в «большую воду» его каждый раз затопляет, что жить там невозможно, после чего мы все переругались под смеющимся взглядом Виви — все, кроме Игоря, умолявшего в это время Рамиза слезть с елки, на которой тот раскачивался, lie желая больше иметь ничего общего с сухопутными жителями, лагунные ветви древа Кампана извлекли из погреба Бориса, выбравшегося оттуда с очередным шедевром под мышкой, вскочили и «вольво» и вихрем умчались прочь.

В набитой до отказа машине ругань продолжилась с новой силой из-за огромной картины, которая заслоняла заднее стекло. Пока мы петляли по горным спускам и пробирались по забитым машинами воскресным дорогам, я убеждала дядю, что наш папа все же не настолько впал в маразм, чтобы держать в погребе в Фалькаде Караваджо.

Допустим — что на всех языках означает, что ничего мы не допускаем. А Борджанни[69], а Сарачени[70], а их караваджистский натурализм, с ними что делать? И все же это страдание, эта мощь, которые проглядывают под слоем грязи, нет, Караваджо, Караваджо, правда, Игорь? Конечно, Борис, ты ведь ясновидящий. Рамиз, мальчик мой, ты не мог бы петь свою албанскую песенку потише? О господи, ну вот, теперь Виви разревелся в своем телемагазинном автокреслице!

Выехав на автостраду, брат, не обращая внимания на дорожные знаки, подрезал несколько машин, остановился в зоне отдыха «Падуя-Север» и вышвырнул картину и нас с Борисом на асфальт.

Мы продолжили наши препирательства в «Автогриле», а Игорь тем временем убеждал Альвизе развернуться, что тот в конце концов и сделал, после чего мы доехали до дому в ледяном молчании. Только Игорь, довольный всем — и пробками, и своим дорогим Виви, и своим дорогим Рамизом, — с блаженным видом любовался пейзажами. Из всех нас он больше всех действует другим на нервы благодаря своей безмятежности, которая не изменяет ему, даже когда он перерезает кому-то глотку.

Это было обычное весеннее воскресенье. И если сейчас я вспоминаю о нем с грустью, то, наверно, потому, что нам предстояла разлука с Рамизом. С его отъездом завершалось многомесячное расследование, кончались благословенные времена, когда комиссар шел за поддержкой к своим родным, а не к этой Матильде, бойкой блондинке, коммерциалисту по специальности, которая якобы обожает Венецию и потому собирается засесть в бельэтаже. Интересно, что может девица из какой-то Виченцы понимать в Венеции?

На следующий день, в понедельник, Альвизе позвонил начальник Управления по культурному наследию Сиракуз, которого интересовала «Юдифь с Олоферном», приобретенная Борисом в ноябре, незадолго до убийства Волси-Бёрнса. Невозмутимое лицо Юдифи, державшей перед собой голову безмятежного Олоферна, напоминало нам ту спокойную уверенность, с какой Игорь расправился над своей жертвой, и Борис заверил меня, что продаст картину при первой же возможности, потому что понял, что она приносит несчастье. Он предложил ее Сиракузам по такой смехотворной цене, что там настояли на ее увеличении вдвое. Согласно каким-то источникам, обнаруженным в их архивах, Микеланджело Меризи написал ее во время своего недолгого пребывания в Сиракузах, летом 1608 года, между бегством с Мальты и отъездом в Мессину. Композиция, описанная вместе с «Погребением святой Люции», заказанным художнику городскими властями, была всего лишь эскизом, но хранители отмечали ее неоценимое документально-историческое значение.

Борис ликовал. Не так часто ему приходится убеждаться в том, что Дед Мороз существует, чему он, правда, никогда не переставал верить. Глядя на совершенно счастливого брата, Игорь, конечно же, весь изошел на блаженство, и даже Альвизе, с должным почтением отнесясь к знаменитости, чья слава достигла аж берегов Сицилии, вынужден был согласиться, что у Бориса есть нюх, только пусть он его использует для разнюхивания картин, а не преступлений. Жаль, конечно, продавать несчастливую картину в тот самый момент, когда она начала приносить счастье, но у дяди еще много подобных находок, среди которых он найдет нам новый талисман.

Так они и идут, наши хорошие деньки, под шелест страниц «Гадзеттино».

Далеко за пределами города, на материке, на большой планете, дела идут не лучше, чем зимой, хотя Барак Обама и пытается следить за порядком, произнося красивые речи. То тут, то там школьники набрасываются с ножом на учителей, рабочие сажают под арест своих работодателей. На севере Пакистана регулярные войска теснят талибов. На севере Афганистана талибы теснят регулярные войска. На севере Парижа во время пожара в сквоте погибает маленький цыганенок. В Вене, в ходе разногласий по поводу проповеди индийского гуру, тридцать сикхов были исколоты ножами. Борис сказал, что непротивление а-ля Ганди превратилось в чудовищный фарс, на что Игорь возразил, что нож, как и чалма, для сикха все равно что галстук для европейца, но ведь никто же не заподозрит европейца в том, что он надел галстук с целью кого-нибудь придушить.

Мировые новости похожи на живопись. Они зависят от перспективы, от точки зрения тех, кто их толкует. Мне смешно смотреть на Альвизе, с его культом фактов. Реальная действительность — вот уж точно чудовищный фарс!

Если смотреть на нее с Лагуны, она начинается на берегу, на автостраде, где из-за строительных работ все пришло в страшный хаос. Для жителей Лагуны дорога в большой мир кончается в пункте уплаты дорожной пошлины. Для нас, членов семейства Кампана, она идет дальше, до Фландрии, потому что Борису удалось недавно отрыть на приходской барахолке на площади Мираколи неизвестного Рембрандта.

После того как Альвизе получил поздравление от самого министра, он следит за всеми национальными новостями, как будто, выступив спасителем Венеции, готовится теперь к спасению всей страны. Когда наша полиция отправила обратно в Ливию лодку, набитую нелегальными иммигрантами, Евросоюз напомнил нам о соблюдении права на убежище, и теперь все чаще слышатся голоса, предлагающие отправлять наших нелегалов прямиком в Брюссель. В Милане крайние правые предлагают предоставить право на проезд в метро только миланцам. В Падуе директриса школы советует учителям проверять документы у учащихся-иммигрантов. В Вероне прокурор Скинайа назвал «юридическим позором» признание нелегального проживания уголовно наказуемым правонарушением. Как только такой закон будет принят, достаточно будет выслать из страны родителей младенцев, родившихся на нашей земле, чтобы тут же завладеть их детьми и отдать их на усыновление.

Услышав это, брат смутился, но мы с Борисом и Игорем его успокоили. Наш Виви — настоящий Кампана, ребенок с бельэтажа, он позабыл свою родную душевую, с тех пор как стал плескаться в ванночке фамильного палаццо под присмотром старинных пастушков и овечек. Ему повезло гораздо больше, чем новорожденному из Витербо, которого выбросила в окно завистливая родственница его матери. Жизнь и смерть — это одно и то же, заметил Игорь, который снова начинает понемногу прорицать, к великому огорчению родных.

Дело о незаконном усыновлении, которое комиссар воспринял как личное оскорбление, заставило его сосредоточиться на местных новостях. В нашей «Гадзеттино» не прочитаешь ни про групповое изнасилование в подвале — потому что у нас нет подвалов, ни про дорожную аварию — потому что у нас нет ни дорог, ни гаражей, ни автобусов, ни светофоров. У нас нет даже окраин, бедняцких гетто, мы защищены от них водной границей Лагуны, где уже начинается купальный сезон. Из-за ранней жары в городе множатся незаконные веранды и террасы, против которых прокурор грозится применять самые строгие меры. В Каорле, на побережье, реклама кока-колы, в которой юная кривляка признается, что «предпочитает кушать макароны у бабушки, чем идти в ресторан», задела местного мэра, убежденного, что, побуждая граждан потягивать ее пойло дома, мультинациональная корпорация из Атланты подрывает благосостояние Каорле. Водная «скорая помощь» пять часов добиралась на остров Пеллестрина по вызову к одной пожилой даме, которой, правда, было не так уж и плохо, судя по тому, с какой энергией она переполошила по этому поводу всю прессу. В Кастелло один юный влюбленный, получив отставку у возлюбленной, пустил себе пулю в лоб. Он оставил предсмертную записку — к досаде Альвизе, который закрыл дело меньше чем за день. На Риальто туриста так помяли в толпе у самого отеля, что он был в коме отправлен в больницу. На набережной Скьявони продавец контрафактных сумок, спасаясь от полиции, сбил с ног семидесятилетнюю туристку, и коренные торговцы жалуются теперь на слишком снисходительное отношение городских властей к нехорошим иностранцам, которые распугивают хороших. В историческом центре право на убежище применяется лишь к тем, кто платит, благодаря кому все вертится, кто плавает в гондолах, заказывает ужины при луне, ходит на экскурсии во Дворец дожей, в собор Святого Марка и на стекольный завод в Мурано. Эти славные туристы приезжают в Венецию, чтобы отвлечься от своих повседневных забот, а не для того, чтобы подвергать себя материковым опасностям, от каковых и должен оберегать их Альвизе Кампана. И уж конечно, скандал между горластым плотником и его соседкой на Сан-Марко — это не то, что может привлечь интерес комиссара. Вот он и спасается от скуки, слушая сообщения о разыгрывающихся на планете кровавых бойнях и не решаясь признаться самому себе, что славный, загадочный трупик — это все, что ему нужно для счастья.