Брайан Випруд - Таксидермист

Я очень хорошо помню одно из первых его предприятий, когда он сделал туфли из картона. Покрасил акварелью, вместо шнурков – шпагат. Какие-то юнцы подошли к его прилавку и просто надорвали животы от хохота. Когда они ушли, я поспешил утешить Ника, думая, что он оскорблен. Он выдал мне широкую хитрую ухмылку и показал мятый доллар, зажатый в маленьком кулаке. Плевать ему было, что они думают про его туфли и что купили они их только затем, чтобы покривляться и поглумиться.

– Макаки! – так он ответил на мои утешения. Тогда Николасу было никак не больше семи, и, надо признать, с тех пор-то я и стал его побаиваться.

Было ясно, что Николасу на роду написаны Лас-Вегас, Уолл-стрит, «Синг-Синг»[19] или что похуже. Он получил свою долю подростковых неприятностей, его колотили, он вылетал из школы; то финансовая пирамида, то самогонный аппарат. Вместо занятий в колледже он тратил накопленные капиталы (которых, как намекали его клевреты-однокашники, было больше двадцати пяти тысяч) на скупку недвижимости. С коробкой от ботинок, полной кредитных карточек, он проворачивал в Нью-Йорке имущественные сделки, которые быстро приносили прибыль, и он успевал откупиться от кредиторов, ловко избегнув крупных финансовых претензий. Да, тот самый трюк, который как-то рекламировали по телевизору. Вот, у Ника это получалось, и он заделался модным парнем, сорил деньгам и не вылезал из ночных клубов. Потом у него проснулась страсть к грошовым акциям[20] – где-то в 1987-м, как раз перед тем, как рынок рухнул. Брокеры сели по тюрьмам вместе со всеми Николасовыми грошовками. Сразу после этого обрушился нью-йоркский рынок недвижимости и Николас обнаружил у себя кучу кредиторов, с которыми не мог расплатиться. С коробкой из-под ботинок пришлось расстаться – так решил судья.

Все это было бы мило и славно, не уговори Николас нашего папу тоже вложить деньги: вложить, как оказалось, только затем, чтобы Николас еще раз доказал, каким засранцем умеет быть. Когда все это творилось, меня не было в городе, но если бы я прослышал что-то, я бы попытался уговорить папу вспомнить хоть немного былого здравого смысла, а Ника хоть немного усовестить.

– Это не для меня, и не для тебя, – сказал Ник папе, – а для мамы. Ведь никто не молодеет, и если вдруг что случится и тебе или маме потребуется длительное лечение? Бабочками лечение не оплатишь. – Что у старика нелады с легкими, Николас и не догадывался.

Папу втянуло в эту схему, он горячо и увлеченно комбинировал. Во всяком случае, потерю он перенес тяжело, и, несмотря на то, что я вызвался внести то немногое, что мог, папа упрямо держался абсурдного решения работой возместить свою свинку-копилку. Как вы думаете, сколько бабочек ему пришлось бы продать, чтобы собрать пару сотен тысяч? Вот от этого он и умер – старик на восьмом десятке, впавший в амок с сачком в руках.

Словом, брата я презирал – за то, что заморочил папе голову. И хотя Николас делал тогда вид, что убит горем, меня слишком замотало – как, наверное, и маму, – и я не мог даже подумать, чтобы Николаса печалило что-то, кроме его собственной финансовой катастрофы. В доказательство своей искренности он установил себе странное искупление через Корпус мира. (В Иностранный легион его не взяли.) С тех пор ничего о Николасе мы не слыхали. Впрочем, не совсем. В первый год мы с мамой получили от него по открытке: одни факты, без всяких признаков какого-либо морального или этического преображения. Было ясно, что Николасу скучно до безумия. После этого с нами несколько раз связывались представители Корпуса, желая узнать, получали мы вести от Николаса или нет. Очевидно, в Новой Гвинее он отправился в самовольную отлучку. Мне бы, правда, хотелось, чтоб каннибалы сделали из него рагу, хотя я понимал, что, прежде чем нырнуть в котел, Ник, должно быть, сдерет с них хорошую цену за каждый фунт своего мяса.

Энджи я о Николасе никогда особо не рассказывал, только упомянул, что он был паршивой овцой. Но Энджи любознательна (чтобы не сказать больше) и какое-то время подбивала меня разыскать потерянного братца.

– Однажды он сам объявится, Энджи, – сказал я ей. – И ты еще запросто пожалеешь.

– Гарт, ты хорошо смотришься за рулем папиного «линкольна», правда. Это твое – капитан за штурвалом своего корабля. И по-прежнему со своим рокабилльным причесоном, который так нравился девчонкам. Холодновато опускать верх, тебе не кажется?

Я ничего не говорил, закладывая крутой левый поворот на шоссе. Потом окинул его взглядом: левая рука на спинке сиденья, правая – на дверце.

– Палинич?

Он поморщился и пожал плечами – в одно движение.

– Люблю анонимность. Кроме того, мне нравится созвучие Николас Палинич. Такое имя запоминается.

– А Новая Гвинея?

– Есть районы ничего, а есть – кошмар. – Николас поглядел на Гудзон и на далекие огни Джерси-сити, его голос посуровел. – Я выжил.

– И очистился?

Он рассмеялся, как будто ему выпало три шестерки в кости, взгляд заблестел.

– Упертость, Гарт, – вот что нам всегда в тебе нравилось. – Николас заменял я на мы, чтобы влить в свою насмешку королевскую дозу яду. – Давай будем паиньками. Мы с тобой уже большие мальчики. Я не зову тебя макакой, ты не зовешь меня мерзавцем. Ролевые игры – такая скука.

Ага. Прекрасно – услышать это от него.

– Стало быть – нет, я понял. Каким ветром в городе? Николас всплеснул руками:

– Это ж мой город, Гарт. Я тут живу, тут у меня и вывеска болтается. Уже – сколько? Лет шесть или больше.

Линкольн нырнул в тоннель Бэттери.

– И что написано на твоей вывеске, Николас?

– «Профессиональный убийца. Похищение драгоценностей по всему миру. Принимаю продовольственные талоны». – Он ухмыльнулся моей реакции. – Расслабься, Гарт. Я к тебе не деньги занимать пришел и не жену твою красть. Хотя вы с Энджи ведь не в браке, верно? Как это называется? Она твоя «сожит.», «компан.», «партн.» или…

– «Подружка» подойдет. – Мне не понравилось, что он заговорил о ней.

– И советов по таксидермии я у тебя тоже не попрошу. Господи Иисусе! Знаешь, может, тебе и не приходится особо гордиться младшим братом, но сообщать людям, что у тебя старший брат торгует чучелами, тоже нелегко. – Николас повел бровью на животных на заднем сиденье. – Только подумать, что ты сумел обратить такое хобби в бабло. Знаешь, многим кажется, что мертвечина – это как-то жутковато.

Мы подъехали к будке сборов, и я подал контролеру десятку. Он вручил мне талончик и сдачу, приглядевшись к моим пассажирам.

– Ты меня выслеживал, Николас?

– Ага. Не надо быть лейтенантом Коломбо, чтобы пользоваться «Желтыми страницами».

– И что, там указано мое семейное положение?

– Я расспросил твоего домовладельца сегодня, когда он мел тротуар. Разговорчивый малый.

– Ну и зачем ты все-таки пришел?

– Гарт, я не Эль Дьябло. – Николас вздохнул. – Разве я не могу просто заехать проведать строгого старшего брата? Знаешь, как в прежние времена – может, я просто захотел заглянуть к тебе и понажимать на все кнопки, посмотреть, как ты ощетинишься?

Я промолчал.

– Видишь, уже! Уже ощетинился.

– Нет.

– Ну а как ты это называешь?

– Что?

Я откинулся и перестал таращиться на него, вырулил на скоростную трассу Проспект.

– Вот так лучше. – Николас хмыкнул. – Брось, Гарт, я больше не ем детей. Теперь я сам ловлю других мерзавцев. Я сыщик.

– И что ищешь?

Он сунул мне в карман рубашки карточку.

– Воров. Искусство, драгоценности, редкости. Для страховых компаний. – Он порылся в пиджаке и, вынув ручку, сунул мне под нос. – У меня даже есть ручки с рекламой, чтобы люди, выписывая чек, не ошиблись в фамилии. – Он опустил ручку мне во внутренний карман куртки. – Прости, освежители воздуха кончились.

– Страховой сыщик? И в чем прикол?

– Имею процент от того, что раскопаю. Чаще всего стараюсь найти вора и договориться о возврате. Или уж прямо организую возврат.

– Ты ловишь преступников?

– Ловить кого-нибудь не приносит дохода, особенно если ловля кончится ножом у горла. Нет, я просто возвращаю вещи. Ты удивишься, какими благоразумными могут быть многие жулики, если их правильно мотивировать.

– Получается, ты скорее скупщик краденого. – Мы выкатили на съезд с Десятой авеню и подъехали к стоп-линии. – Стоит ли спрашивать, как ты попал в этот бизнес?

– Э, пожалуй, нет.

– Можно тогда спросить еще раз, зачем ты решил объявиться?

– Может, когда мы выгрузим твое зверье, зайдем куда-нибудь выпить? Я тут знаю один бар… нет, тот слишком бруклинский. Есть еще одно место.

На светофоре я выдал ему то, что он когда-то называл моим «рентгеновским лучом», моим «взглядом Удивительного Крескина»,[21] моим «натрий-пентоталовым[22] взором». Свет сигнала «стоп» заливал красным его лицо и глаза.