Наталья Александрова - Рагу из любимого дядюшки

Кот не издал ни крика, ни мява, но сильно заскребся когтями и попытался вылезти наружу. Увидев черную разбойничью морду, Маргарита взвизгнула и прижала руки к обширному бюсту. Этим она хотела, очевидно, сказать, что ей стало плохо с сердцем. Я подхватила сумку и поскорее ретировалась в свою комнату.

Багратион вылез наружу и стал осматриваться на новом месте. Сначала он внимательно оглядел комнату и потерся о кресло. Потом распластался на ковре и пополз к письменному столу, вскочил на стул, потом на стол, сбил лапой стаканчик с карандашами и внимательно обнюхал мамину фотографию, стоявшую на столе в деревянной рамке.

— Это не трогай! — строго сказала я, и Багратион понял, потому что потерял интерес к фотографии, спрыгнул со стола на диван и с изумлением уставился на-большую игрушечную собаку, которая валялась там по старой привычке.

Багратион недоверчиво тронул барбоса лапой. Поскольку тот никак не отреагировал, кот пнул его сильнее, как бы проверяя на прочность. Пес повалился на спину, Багратион прыгнул на него, ухватил зубами за то место, где у живых собак полагается быть сонной артерии, и попытался придушить. Хоть и жалко было мне свою старую игрушку, но охотящийся кот выглядел так уморительно, что я засмеялась. И тут же замолчала, удивившись, как странно звучит мой смех в пустой комнате. То есть не странно, а просто непривычно. И я вдруг поняла, что очень давно не смеялась, с того самого страшного дня в моей жизни, когда больше года назад меня вызвали в участковую поликлинику и сообщили про мамину болезнь. А после маминой смерти в течение года я почти не улыбалась, не напевала бессознательно что-нибудь веселое, не покупала яркую одежду, мне не хотелось прокатиться на детском каточке по пути на работу или перепрыгнуть через лужу, вместо того чтобы ее обойти. Я подсела на диван к коту и отобрала у него ни в чем не повинного барбоса.

— Нехорошо обижать того, кто не может дать сдачи, — строго сказала я.

Кот сделал вид, что мои воспитательные речи его ни капельки не волнуют, а собаку бросил, потому что ему надоело с ней возиться.

В это время раздался негромкий, но твердый стук в дверь, и, дождавшись разрешения войти, на пороге появился Владимир Николаевич. Сначала я очень удивилась, потому что он в мою комнату заходил очень редко даже при жизни мамы, но потом поняла, что меня ожидает трудный разговор.

— Что это значит? — спросил отчим, не давая себе труда назвать меня по имени или буркнуть что-то типа приветствия.

Палец Владимира Николаевича указывал на кота, который отбросил милитаристские замашки и теперь мирно возлежал рядом с игрушечным барбосом, вылизывая лапу. Я подавила в зародыше малодушный порыв сказать, что кот этот чужой, и у меня он всего на несколько дней. Так не годится, бабушку Софью еще не похоронили, а я уже открещиваюсь от ее памяти. Я собралась с духом и быстренько объяснила отчиму, что квартирой этой после смерти мамы мы с ним владеем в равных долях и что я имею право приводить к себе кого захочу, впрочем, как и он. И что если я не протестую открыто, когда его сожительница ведет себя в доме как хозяйка и пользуется вещами моей матери, то и он тоже должен свое недовольство засунуть куда-нибудь подальше.

Владимир Николаевич уставился на меня, я ответила таким же твердым взглядом, с удивлением отметив, что это оказалось не так уж трудно. Впервые за последний год я не отвела глаз, а выдержала до конца. Он отвернулся и пробормотал, что у Маргариты, оказывается, аллергия на котов. Я ответила, что кот будет жить здесь, а на его Маргариту мне плевать. Таким образом, последнее слово в первый раз за этот год осталось за мной.

Перед сном я достала фотографию, найденную в доме у бабушки Софьи, и внимательно ее рассмотрела. Что это им вздумалось утверждать, что я похожа на мою прабабку? Я тщательно изучила себя в мамином настольном зеркале. Результат, прямо скажем, впечатлял мало. Худое, бледное лицо, абсолютно никакой косметики… Ну, это-то дело поправимое… Пожалуй, единственная фамильная черта — это светлые волосы и темные глаза. Правда, у прабабки глаза были яркие до самой смерти, а у меня уже сейчас нет в них никакого огня. И волосы тусклые, а когда-то были пышные и блестящие. И вся я какая-то поникшая и завядшая. Не случайно меня не хотят брать на работу в приличную фирму. Не случайно я ни с кем не могу сойтись по-дружески. Не случайно на меня не взглянет ни один самый завалящий парень. Все эти мысли приходили в голову, пока я разглядывала старую, пожелтевшую фотографию.

В течение последнего года я ничего не воспринимала, все события обходили меня стороной, как толпа в метро в часы пик обтекает одноногого парня в инвалидном кресле — кто-то равнодушно, кто-то недоверчиво, кто-то со злобой — нашел, мол, место, расселся на дороге. В отличие от инвалида я не стремилась привлечь внимание к своей особе, мне не нужна была хорошо оплачиваемая работа, не нужны друзья, не нужна любовь… Все желания уснули после ужасной маминой смерти.

И в этот вечер до меня наконец дошло, что так продолжаться больше не может, что главное — это измениться самой, а тогда и жизнь переменится.

С такими мыслями я легла спать, согнав Багратиона с дивана и устроив его на кресле.

Я очнулась от воспоминаний, как будто выплыла на поверхность. Сигарета давно догорела, я выбросила окурок в снег и ощутила, что страшно замерзла. По часам выходило, что я сижу на морозе минут сорок. Руки и ноги задеревенели, пора было подниматься, ловить кота и принимать решение, что делать дальше.

Я попрыгала на месте, потопала ногами и заглянула в подвальное окошко, позвав Багратиона. Он выскочил тотчас же, как видно, уже нагулялся и боялся меня пропустить. С котом-то все было тип-топ, он послушно нырнул в сумку, а вот куда теперь податься, я не имела ни малейшего понятия. Возвращаться домой было опасно. Я представила себя на месте Маргариты. Надо полагать, я здорово ее отметелила. Сама я этого не помню, потому что перед глазами стояла белая пелена ярости. Нужно надеяться на лучшее, то есть на то, что я не нанесла ей никаких серьезных увечий, в самом деле, что я, Шварценеггер, что ли, чтобы людей голыми руками калечить?

Не подумайте, что мне стало жалко Маргариту, нет, за то, что эта стерва хотела сделать, я и сейчас придушила бы ее собственными руками, но тогда пришлось бы иметь дело с милицией, а это мне совершенно ни к чему. Боюсь, что теперь Марго от меня не отстанет. Возьмет в поликлинике справку о. побоях, призовет в свидетели соседей… Но, так или иначе, нам с ней вместе в одной квартире больше не жить, я за себя не ручаюсь. Опять же, у них трения с Багратионом.

Однако не сидеть же в этом заплеванном дворе вечность. Я подхватила свои торбы, и ноги сами вынесли меня на проспект. Там было не очень скользко и не так холодно. Мы шли не быстро, потому что Багратион был достаточно тяжел, да еще и сумка с вещами оттягивала руку.

Внезапно дорогу нам перегородила выезжающая из проема между домами огромная фура. Не то у водителя заглох мотор, не то он выскочил на минуту за сигаретами, но фура застряла на дороге, перегородив пешеходное движение. Прохожие обходили ее спереди, меня же какой-то бес толкнул обойти фуру сзади. Обогнув продуктовый ларек, я нос к носу столкнулась с какой-то девицей, которая летела, не разбирая дороги. Мы с ней хором поскользнулись на замерзшей луже, и, поскольку у меня обе руки были заняты сумками, я упала, двинув при этом девицу сумкой под коленки. Она свалилась рядом со мной с негодующим воплем:

— Ты что, рехнулась, чего за людей хватаешься, пьянь хроническая?

— Сама такая! — немедленно отреагировала я. Девица открыла было рот, чтобы обложить меня по всем правилам, но вдруг глаза ее округлились, и она недоверчиво спросила:

— Сонька? — и откинула капюшон коротенькой норковой шубки.

Голос ее был мне удивительно знаком, я вгляделась и не поверила своим глазам:

— Ленка, Ленка Коломийцева…

— Сонька Золотая Ручка! — в полном восторге заорала она. — Ну надо же, какая встреча!

Мы валялись на подтаявшем снегу и хохотали, а продавщица из ларька смотрела на нас в полном обалдении. Наконец Ленка оглянулась по сторонам и поднялась на ноги.

— Слушай, Сонька, сколько же мы не виделись? — бормотала она. — Года два, точно?

— Три, — подумав, сказала я, — больше трех лет.

Ленка Коломийцева когда-то была моей школьной подругой, не близкой, а так, приятельницей. Откровенно говоря, близких подруг у меня не было, самой закадычной подружкой всегда была мама… Но все же в школе мы много времени проводили с Ленкой и еще с одной девочкой, Надей Ведерниковой. Потом окончили школу и первое время встречались, пока не затянула каждую новая институтская компания. Три года назад все встретились на вечеринке, которую устроил наш одноклассник, вернувшийся со стажировки из Бельгии, обещали звонить друг другу, но как-то закрутились и позабыли, а потом у меня заболела мама…