Фредерик Дар - Два уха и хвост

Поздно, лавочка уже закрыта.

Опустошаем бутылочку скотч-терьера, резюмируя ситуэйшн. Каждый кладет в свадебную корзинку нарытое за день. На ковре Люретт. В Баре Трески, в восемнадцатом округе, он подцепил кончик кое-чего. Это имеет отношение к Коротышке Дзану, бывшему жокею, ошивающемуся среди блатных уже много лет. Он постоянно бывает в Баре Трески, где хозяин предоставляет ему кредит. Недавно два господина искали его. Один из них спросил у мсье Огюста, содержателя, «не потолстел ли со временем» Коротышка Дзан. Люретт, блестящий специалист по мусорным бакам, тут же сделал стойку. Похоже, именно худощавость экс-жокея интересовала их. Мой новый рекрут принес приметы этих типов, а также фото Коротышки Дзана, снятое во времена, когда он избивал своих скакунов хлыстом на бегах в Лоншан и Отей.

— Браво, Люлюр, хорошая работа, — делаю я ему комплимент.

На три секунды он перестает жевать свой чуин, слегка краснеет той частью физии, что не скрыта волосатостью, и подавляет улыбку.

Лефанже повезло меньше, и он не принес ничего нового, не считая обещаний множества прохвостов барыг, более или менее известных, предупредить его в случае, если им предложат похищенный в банке товар. Матиас сообщает, что никаких звонков не было. Старик разражается длинной речью по поводу того, насколько облеченные полномочиями работники ГДБ огорчены произошедшим, что нам вообще-то глубоко (высоко?) до фонаря.

Я тасую колоду, чтобы раздать карты.

— Мы располагаем, дорогие друзья, четырьмя описаниями: Коротышки Дзана, двух типов, искавших его, и паренька, завалившего на спину служащую хранилища. Кроме того последний номер Франс-Суар помянул, что в списке украденного фигурирует чемоданчик, принадлежащий Лабораториям Орел или Решка и содержащий чрезвычайно патогенное вещество. В статье говорится, что лаборатории настроены вступить в переговоры с бурильщиками сейфов на предмет выкупа своего чемодана. Эта строка в подвале может приманить рыбку, вы догадываетесь. Думаю, нужно пускаться на поиски четырех человек, приметы которых мы имеем. Каждый действует по своему усмотрению и в том направлении, какое ему нравится. Матиас остается дома ожидать возможного звонка. А пока, Ржавый, сделай нам шесть экземпляров описаний. Полагаю, Люретт займется Коротышкой Дзаном, поскольку уже был в Баре Трески. Жокей, вероятно, вскоре вернется к своим привычкам. Приблизительно каждые два часа мы будем звонить сюда, чтобы иметь возможность сконцентрировать наши силы, если что-нибудь случится и возникнет такая необходимость. О ̉кей?

Старик напускает на себя вид дальновидного начальника.

— Вы позволите мне одно возражение, дорогой мой? — спрашивает он слегка сардоническим тоном.

— Нет, Ахилл, — отвечает ему его дорогой. — Все, что я вам позволю, это пойти лечь, если вам хочется спать. Здесь решаю я!

Десять колокольных ударов пробивает на Вестминстерских курантах мадам Баклушьян, ветеранки народного образования (век живи — век учи), обитающей на той же площадке, что и мадмуазель Франсина Шокот, банковская служащая, когда я добавляю еще один, или десять процентов, в дверной звонок оной.

Франсина Шокот — это та самая девица с повышенной волосатостью и пониженной осмотрительностью в волнующем исподнем, которую ловко разговорил пронырливый ухарь с ух каким ухом наоборот.

Мадмуазель в черном шелковом кимоно с розовыми и желтыми цветками лотоса, босиком, с распущенными власами а ля Пасионария, глаза в огне; она делает движения назад, узнав меня, цитра на своей циновке из допотопного кокоса.

— Опять! — бормочет она; восклицание, содержащее в себе укор и, как бы там ни было, вызывающее жалость.

— Прошу меня простить, — произношу я в мягкой манере, — это не за тем, чего вы опасаетесь. Вы позволите войти?

Она сторонится, и я проникаю в ее жилище, кокетливая пошлость какового ввергла бы в помутнение рассудка Роджера Пейрефитта, для которого излишество всегда было необходимостью, милый мой, вот именно, это уже искусство жить.

— Вы одна? — осведомляюсь я.

— В настоящий момент, да, — отвечает она заплетающимся языком, настолько велико ее смятение. — Мой друг отправился в Сенегал.

— Как он прав, — вздыхаю я.

Ладно, она закрывает дверь и прислоняется к ней, ожидая от меня последних новостей.

— Мой визит очень поздний, знаю. Я долго колебался, прежде чем подняться к вам, мадмуазель Шокот, но не смог устоять.

И тут некий проблеск, сказал бы я, понимания, не будь она дурой набитой, мелькает на ее радужке. Она чувствует мое волнение: в голосе, смущенном выражении лица, и вот передо мной уже монашка.

— Почему вы колебались?

— Потому как, придя сюда, я… я манкирую своим долгом. Вы замешаны в этом уголовном деле, которое мне поручено расследовать, и если станет известно о моем тайном визите к вам…

Кажется, я замечаю, что ее грудь начинает подниматься на несколько сантиметров выше.

— Но, — возражает бедняжка, — нет ничего плохого…

— Будет, если я совершу здесь все, что мне диктуют порывы сердца и позывы тела, Франсина.

И тут, приятель, тут пошло и хорошо пошло. Чтобы остановить ракету Ариадны, понадобилось бы подсунуть чертовых банановых кожурок ей в реакторы!

— Сердца! — подхватывает она слово, оказывающее на нее магическое воздействие, распространяющееся на всех тех, кто читает книги серии Буффон (их, кстати, целая тонна на полке декоративного камина из фальшивого мрамора).

— Лучше будет сказать; когда я вас увидел, недавно, терзаемую нервным кризисом, с задранной юбкой, позволившей мне установить, что вы носите настоящие чулки настоящей женщины, настоящие подвязки возлюбленной, я сломался. Пылкий огонь побежал по моим венам; биение моего сердца ускорилось, и неудержимое желание обнять вас завладело мной. Я мечтал прижать вас, трепещущую, к груди, как испуганную голубку, вдыхать ваш деликатный женский аромат, щекотать щеку о ваши воздушные волосы, душа моя. С того момента я в трансе. Потрогайте мою руку, посмотрите, как она горяча. Но это не идет ни в какое сравнение с более секретным местом моего существа, бросающим вызов Фон Караяну. Ах! ваше изящное жилище — это святилище, где я бы хотел окончить свои дни, покрывая вас поцелуями, как проделывал виконт Маразме-Хреньак с Генриеттой-Клотильдой в Цветке Судьбы, который я замечаю на этом канапе. Посунуться лицом, сгорающим от любви, меж ваших дивных бедер, дабы освежить его в источнике неизмеримых наслаждений, это самое безумное желание, какое может охватить смертного. О, Франсина! Не заставляйте человека столько томиться. Это чересчур жестоко! Я протягиваю вам мой воспаленный кубок, отчаянно жаждущий, смилуйтесь, наполните его божественным нектаром страсти.

Пожалуйста, готово!

Ну, погоди, я тебя позабавлю.

Действительно, она скорее уродина, эта девица.

Но действительно и то, что она меня дико возбуждает. В моих излияниях достаточно правды. Например, в том, что касается чулок и подвязок. Моя склонность к пороку! Тебе о ней давным-давно известно. И я не могу устоять.

Мамзели нужно еще меньше времени, чтобы эротометр зашкалило.

— О, боже, это невозможно! — восклицает она, распахивая одновременно рот и кимоно. — Я грежу! Мужчина, красивый, как вы, ночью, со всей этой страстью!

Благоразумно вытянув руки по швам, я подчеркиваю триумфальное распускание моей ширинки.

Куранты мадам Баклушьян отбивают четверть одиннадцатого.

Франсина Шокот воображает себя Мерлин в помеси с Ритой, до того как та наберется основательно…

И тут, слышишь, я подтверждаю, что даже дурнушке, помноженной на дурищу до разлития желчи, достает фундаментальных представлений о психологии. Знаешь каких?

— Сядьте, — говорит она мне, — я сейчас надену мои чулки!

Это прекрасно, разве нет? Это великодушно.

Это и чесночно-пряное хлебово взахлеб во все хлебало, чего еще желать?

Потом она готовит мне крепкий кофе.

Она готовит его в чулках и подвязках, задница на свежем воздухе, равно как и груди, отвислые, несмотря на белый торнадо, обрушившийся на них снизу[6].

Она говорит для себя самой, Франсинетта.

Она причитает:

— Нет, в самом деле, я и не надеялась… Как я могла поверить?..

Какая милая жалобная песнь, чувствуешь? Все телки постоянно пережевывают. Она рассказывает себе, как это было хорошо, никогда еще в жизни ее не ошарашивали до такой степени. Ни разу не поршневали с таким тщанием. Ее всю трясет, и кружится голова. Когда идет, то так, словно ее ноги до сих пор вокруг моей шеи. Она еще не закрылась, Франсина. Ее тело по-прежнему зияет. Усатый рот тоже. Ей бы хотелось остаться подле меня до скончания веков. Она меня ни за что не забудет. Все, кто придут после, должны быть чертовски хорошо оснащены и изобретательны, чтобы она их терпела.